Неизвестные солдаты - [35]

— Ну, мода такая.

— Странная мода-то.

Миновав полосатый шлагбаум, колонна вышла на берег неширокой речки. Справа высились насыпанные холмы земляных укреплений. Впереди показалось длинное здание из красного кирпича. Это стояло на самом берегу и все целиком, сверху донизу, отражалось в тихой, сонной воде.

— Стой! — раздалась команда. — Можно сидеть, курить. С мест не сходить!

— А как насчет малой нужды? — сунулся вперед Лешка Карасев.

— Чего? — не разобрал сержант.

— До ветру бы…

— Ждать!

— Вот она, солдатская служба, — крякнул Лешка. — Начинаются дни золотые…

— А ты в карман, — посоветовал кто-то.

Кругом засмеялись.

Перевоплощение новобранцев началось в предбаннике, где орудовали машинками и ножницами десятка два красноармейцев-парикмахеров в белых халатах поверх гимнастерок. Они молниеносно, деловито стригли под «ноль» притихших парней. В одну минуту ловкач-парикмахер равнодушно снял роскошный рыжий чуб Карасева. Лешка сразу как-то потускнел, насупился, молча побрел в раздевалку.

В бане — густое, сизое облако пара. Ноги скользят по деревянному решетчатому настилу. Гомон голосов, крики, стук жестяных тазиков. Кому-то мыло попало в глаза, он топчется возле крана, плещет в лицо ледяной водой, от холодных брызг с руганью шарахаются ребята.

Сержант в раздевалке следил, чтобы мыться шли нагишом, ничего не брали с собой. Но Карасев умудрился пронести кисет. Вокруг сгрудились парни, курили. Лешка рассказывал:

— После бани укол делают. Болеть будет. Лучше высосать сразу…

— В спину ведь, как высосешь?

— А друг другу. Ты мне — я тебе.

— Саша, ты знаешь, из чего прививка от сыпного тифа делается? — громко сказал Дьяконский.

— Не слышал.

— Разводят особых вшей, белокурых таких. И название у них поэтическое — «нимфы». Этих самых «нимф» заражают тифом. Потом специально обрабатывают, высушивают, кажется, толкут и делают настойку, которую людям вспрыскивают.

Ребята повернулись от Лешки к Виктору, молча слушали его. Дьяконского уважали за ученость.

— Тьфу, а ведь мы сосватались было.

— Ты наговоришь, рыжий.

— Ну, не сосать, выдавить можно, — не сдавался Карасев.

— И выдавливать ни к чему. Поболит день, зато тиф не схватишь.

— Это кто как желает, — примирительно сказал Лешка, чувствуя, что Дьяконский убедил ребят. Поколебавшись, впервые за все время прямо обратился к Виктору. — Махорки хочешь? Или ты на папиросах воспитан?

— Закурю, — спокойно ответил Дьяконский.

Осторожно ступая длинными, худыми ногами по скользким доскам, подошел к трактористу, сел рядом. Кожа у Лешки белая-белая, будто никогда не трогал ее загар. На покатых сильных плечах — густая россыпь красных веснушек. С хитрецой глядя на Виктора, Карасев спросил:

— Злишься все?

— Мне злиться нечего. Блинохватов не люблю, которые среди девчат и ребятишек смелые, похабников тоже…

— Похабник и блинохват это я? — скривился Лешка.

— Понимай как хочешь.

— Эх, Дьяковский! Я думал — хватит собачиться нам. Из-за пустяка погрызлись тогда. А теперь одну лямку тянуть будем. По-хорошему хотел, как с земляком.

— А я по-плохому? Выкладываю начистоту, а не желаешь — не слушай.

— Может, извинения у тебя просить? — прищурился Лешка.

— Опять же твое дело. Хорошо хоть, что ты до такой мысли дошел.

— Катись-ка ты, знаешь… — разозлился Карасев.

Виктор улыбнулся:

— Махорку-то вернуть, что ли?

— Кури, черт длинный, — тряхнул головой Карасев, забыв, что нет на ней чуба. — Кури. Ведь земляк все-таки.

Сержант предупредил — время кончается, через десять минут впустят следующую партию. Баня начала быстро пустеть. Красные, распаренные выбегали ребята в соседнее помещение с деревянными лавками возле стен, пропахшее дегтем, карболкой и еще чем-то непонятным.

Старшины выдавали обмундирование: один — нижнее белье, другой — штаны, третий — шинели. Собрав в охапку амуницию, ребята рассаживались на лавках, примеряли, обменивались вещами.

— Товарищ командир, сапоги жмут!

— Гля, рубаха-то до колен!

— Гимнастерка называется, тюря!

— Подштанники больно здоровы. Эй, Филюшкин, махнемся давай!

— Сам носи. Небось не вывалишься.

Когда, наконец, после споров и перебранки оделись, все стали очень похожими друг на друга. Еще час назад каждого можно было узнать по одежде, по прическе, определить: городской он или деревенский. Даже в бане отличались один от другого. У того ноги толстые да короткие, у этого грудь в волосах. А теперь все одинаково: стриженые затылки да зеленые гимнастерки.

Сашка Фокин, пыхтя, натянул на туго закрученную портянку сапог, притопнул каблуком. Получилось тютелька в тютельку: не болтается и не жмет. Довольный Сашка поднялся, ища глазами Дьяконского, крикнул громко:

— Витя!

Высокий красноармеец, стоявший к нему спиной, круто повернулся.

— Ты чего?

— Не узнал, ей-богу. А ну, пилотку надень… Здорово! В Одуев бы заявиться таким, а? Ты ее на бровь, на бровь сдвинь!

Ребята вертелись перед зеркалом, с интересом разглядывали себя. Ремни затягивали так, что трудно было дышать. И хотя на многих форма сидела мешковато, пузырились на спинах гимнастерки, новобранцам казалось, что они стали уже настоящими красноармейцами.

В июле, как только кончились экзамены в школе, Виктор собрал документы и отправил в Москву, в пехотное училище. Знал, что не примут его, а все-таки послал. Теплилась в нем подспудная надежда. В автобиографии написал все, ничего не скрывая. Отказ пришел через месяц.