Неизвестные солдаты - [259]

Девчонка сказала ему, что он негодяй. Пашка за это ударил ее — потом полгода таскали по комсомольским собраниям и бюро. Ему нравилось одеваться ярко и броско — ребята прозвали его франтом. Занимаясь в училище, он подыскал себе замужнюю бабенку, встречался с ней без хлопот на квартире подруги — обвинили в моральном разложении… Он совсем не желал идти в бой, рисковать жизнью — его погнали, как всех… Только внутри себя он мог быть собственным «я», ощущать себя индивидуумом, думать и оценивать события так, как ему хочется.

И даже здесь, в плену, где, казалось, каждый отвечает сам за себя, Ракохруст продолжал ощущать действие каких-то внешних сил. Даже здесь он чувствовал, как кто-то или что-то продолжает руководить всеми ими, исподволь пытается направлять их духовную жизнь. Такое чувство возникало, когда он читал листовки, написанные от руки и передававшиеся от одного к другому. В лагере у них был пожилой, лет пятидесяти, полицай, которого ненавидели все пленные. Он распоряжался при раздаче пищи. Стоило человеку чуть замешкаться возле котла, как он ударом ноги вышибал у пленного жестянку с похлебкой. Каждый день из-за него оставались без баланды десять-пятнадцать человек. В последний раз его видели вечером, когда он один вышел из кухни. До лагерных ворот он не дошел… Потом полицаи долго и безуспешно искали его. Тогда Пашка снова подумал о той силе, которая незримо присутствовала даже здесь.

И все-таки голод и желание сохранить себя брали верх.

В конце октября температура резко упала градусов до пятнадцати ниже нуля. Пашка не спал всю ночь. Закутавшись в две шинели, раздувал угли в каске, согревал руки, лицо. Он был доволен, что вовремя позаботился об одежде. Многие пленные имели только летнее обмундирование: пилотки да грязные, истрепанные гимнастерки. На ногах — холодные деревянные башмаки, выданные немцами взамен отобранных сапог. Те, кто еще имел силы, согревались движениями. Больные и ослабевшие замерзали. С трупов сразу снимали одежду, все, что могло сохранять тепло.

Наутро Пашка вышел во двор. От выпавшего снега было очень светло, чисто и празднично. На плацу и возле построек виднелось большое количество бугорков. Рабочие похоронного отряда, «капутчики», как называли их в лагере, переходили от одного бугорка к другому, волоча за собой армейские двуколки. Громыхали и скрипели несмазанные колеса. «Капутчики» молча и быстро раскапывали бугорки, вытаскивали из-под снега трупы. Раскачав, бросали их в двуколку: окоченевшие мертвецы твердо стукались друг о друга.

Пашка смотрел и думал, что если так пойдет и дальше, то и ему несдобровать. Зима ведь еще только начинается. Чего он ждет? Надо решиться один раз, и только. Перешагнуть черту и начать все снова. Если он ослабеет, то совсем не будет нужен немцам, пропадут последние шансы.

Случайный разговор с красноармейцем Кулибабой ускорил его решение.

Не виделись они давно. Кулибаба, у которого было повреждено плечо, жил в казарме, где пленные советские врачи кое-как оборудовали под госпиталь несколько комнат. В этом госпитале не было ни лекарств, ни коек. Те же нары и та же еда. От других блоков госпиталь отличался только тем, что там поменьше народу и оттуда не гоняли на работу.

Они встретились возле казармы. Кулибаба шел навстречу, опираясь о стенку, медленно передвигая ноги, обернутые тряпьем и обмотанные сверху бечевкой. На голове поверх пилотки повязано замусоленное полотенце. К ремню подвешена на веревочке ржавая консервная банка для баланды. У Кулибабы по-стариковски провалился рот, запали щеки, кожа на лице серая.

— Ты еще жив, недоносок? — удивился Пашка. — Я думал, загнулся давно.

— Сам недоносок, — со спокойствием, которое и раньше выводило из себя Ракохруста, ответил Кулибаба, — Сам на десять лет раньше загнешься.

— На вот, выкуси! — показал Пашка. — Через пяток дней, самое крайнее через неделю, перекинешься, как миленький. Ляжешь и не встанешь. Не нравилась тебе на аэродроме легкая жизнь, вот теперь и пухни с баланды… Комсомольский билетик-то носишь еще или на растопку пустил?

— Не твое собачье дело, — ответил Кулибаба, и по его тону Пашка догадался, что этот упрямый балбес действительно хранит до сих пор билет при себе.

— Что же, теплей тебе от этого документика? Или сытней? — издевался Ракохруст. — Ты хоть на этом свете бумагу-то используй, на том свете не пригодится.

— Был ты сволочью, сволочью и остался, — спокойно произнес Кулибаба и пошел дальше.

Встреча всколыхнула Пашкину злобу. Не будь этого сопляка, до сих пор работал бы он в аэродромной команде. Грузил бы немцам бомбы, спал бы в тепле, сытно ел. Двух человек ненавидел в своей жизни Ракохруст, двум человекам поклялся обязательно отомстить: Игорю Булгакову — за драку в лесу, за то, что ославил тогда на весь город, и Кулибабе — за то, что не поддался ему, открыто презирал его и не боялся сказать в лицо любое слово.

Булгаков — это далекое прошлое. И та драка казалась теперь мелочью, пустяком. А с Кулибабой надо было рассчитаться. Черт его знает, может действительно выживет этот хилый на вид парень, сбережет комсомольский билет, явится к своим. И уж не пожалеет он красок расписать Пашку в самом подходящем виде. Лишним, ненужным свидетелем был этот самый Кулибаба.