Неизвестные солдаты - [242]

Никогда раньше Дьяконский не чувствовал себя таким уверенным, как в последние недели, хотя недели эти были, пожалуй, самыми трудными и самыми страшными в его жизни.

Сначала группа старшего лейтенанта Бесстужева отбивала атаки западнее Харькова. Людей было много — в группе насчитывалось полторы тысячи человек, но лишь половина имела оружие. Харьковчане могли выставить сколько угодно добровольцев, но в городе не осталось винтовок. Были использованы даже учебные. Дырочки, просверленные в их стволах, заливали металлом. Из таких винтовок опасно было стрелять.

Красноармейцы и ополченцы лежали в окопах через одного. Когда кого-нибудь убивало, винтовку брал сосед. Многие ополченцы умирали, так ни разу и не выстрелив по врагу. На место убитых из тыла приходили новые.

Костяком обороны были бойцы, которых Бесстужев и Виктор привели сюда из-под Киева. Эти люди умели драться. Немцы не смогли потеснить их. Но к концу третьего дня все равно пришлось отступить. Фашисты пробили где-то брешь и вышли на окраину Харькова.

Целую неделю потом продолжались уличные бои и самом городе, упорные, изнуряющие, ужасные по своей жестокости. Немцы продвигались вперед, разбивая дома, в которых засели красноармейцы, оставляя за собой груды развалин.

Бойцы, оглохшие от непрестанного грохота, падали и засыпали от усталости. Их некому было сменить, а приказа об отходе они не получили. Бесстужев был ранен, когда фашисты заняли центр города. Виктор не видел, как это произошло, ему рассказал потом парторг Южин. Немецкие танки прорвались к командному пункту. Бесстужев захватил с собой двух красноармейцев с ранцевыми огнеметами и выскочил на улицу. Струя огня ударила в головной танк, и он сразу вспыхнул. Загорелась вторая машина. Немцы отъехали назад, к перекрестку, и долго стреляли оттуда. Бесстужева привели на КП с наспех перевязанной головой. Осколок снаряда распорол ему щеку, полоснул по виску, чуть не задев глаз. Он захлебывался кровью и не мог говорить. Его положили на шинель и унесли неизвестно куда — искать перевязочный пункт.

Командование группой принял Дьяконский. Первым долгом он вызвал старшину Черновода и старшего сержанта Носова, приказал им догнать Бесстужева и доставить в медсанбат. «Отбейте повозку, машину, что хотите. Старший лейтенант должен жить!» Им не надо было объяснять: они сами любили Бесстужева. Они ушли, и с тех пор Виктор ничего не слышал ни о них, ни о старшем лейтенанте.

В городе уже не было организованной обороны, в разных местах сопротивлялись разрозненные группы. Виктор ночью собрал бойцов. За неделю многие погибли, часть людей отбилась от своих, была отрезана немцами. Около ста человек, из них больше половины ополченцев, увел с собой Виктор. Бойцы были измучены до крайности, оголодали, оборвались. Но для отдыха не было времени. Они вышли на шоссе и влились в общий поток отступающих к Северному Донцу.

Двигались еле-еле. Дорога, истоптанная тысячами ног и разъезженная множеством колес, превратилась в реку жидкой грязи, в которой тонули машины и повозки. Лошади рвали постромки. Красноармейцы волокли доски, плетни, охапки соломы. Но дорога поглощала все, засасывала обломки разбитых грузовиков, трупы людей и коней.

За час продвигались на полтора-два километра. Бойцы падали. Несколько человек захлебнулись в грязи, их затоптали идущие сзади. Так можно было растерять всех людей. Виктор приказал свернуть к большому кирпичному зданию сахарного завода. Дотащившись до помещения, красноармейцы валились на пол и засыпали. Казах Ибрагимов стоял, опершись на винтовку. Покачивался, глаза его закрывались. Спросил, едва ворочая языком:

— Кто будет дневалить?

— Я, — сказал Виктор.

У Ибрагимова подогнулись колени. Он уснул сидя. Дьяконский повалил его и положил под голову свою полевую сумку.

Устал Виктор не меньше других. Вместе с Ваниным он тащил на плечах пулемет. Но он отвечал за этих людей. Ему нельзя было даже сесть, сон захватил бы его. Он ходил, едва волоча тяжелые онемевшие ноги.

В разбитые окна дул ветер. На цементном полу храпели и стонали мокрые, измученные люди. Лужицы воды натекали под ними. Валялись заржавленные винтовки. Рваные пальто, обгорелые шинели, сапоги, подвязанные проволокой… Полгода назад Виктор ужаснулся бы, увидев, такое.

Вышел на двор. Здесь было лучше. Мелкий дождь стегал в лицо, прогоняя сон.

По дороге медленно тащились люди и повозки. Вокруг — унылые, омертвевшие поля, раскисший от воды чернозем. Плакало серое низкое небо, затуманивая горизонт, размывая очертания дальних построек.

К Виктору подошел Южин, человек уже пожилой, лет за пятьдесят, угрюмый на вид, лобастый, с рыжими прокуренными усами. На его прямых плечах как на вешалке, висела потертая хромовая куртка, сохранившаяся еще, вероятно, с двадцатых годов. Из кармана широких кавалерийских галифе торчала деревянная рукоятка немецкой гранаты. Ноги в обмотках казались прямыми и тонкими, как палки.

Дьяконский мало знал его. Южин прибыл к ним с группой политработников, присланных из Харькова. В сумятице боев даже не определилась его должность. Был он выбран парторгом, а фактически выполнял обязанности комиссара. Говорили ополченцы, что еще в гражданскую войну партизанил в этих местах Южин с отрядом балтийских матросов, а последние годы работал начальником цеха на заводе.