Неизвестное об Известных - [12]
Разлили по тарелкам дымящуюся уху, подшкипер, как хозяин рыбалки, первый снял пробу… Да вдруг этой ложкой — по тарелке с ухой! Брызги — на скатерть… Ну и Капу — шестнадцатиэтажным…
Оказалось, Капа от желания угодить своим любимцам, и особенно обожаемому ею Никафо, бросила в уже готовую уху ложку сливочного масла. Масло в уху — как ложка дегтя в бочку меда. Исчезает аромат моря, специй, свежей, только что пойманной рыбы…
Но вернемся к Никафо. Наловит Николай Афанасьевич рыбы, так надо поймать кого-то, который бы съел ее. К Андрееву с утра не подходи. Мрачен. Стоит у борта, смотрит в море — одолевают мысли о бренности существования. Переверзев еще спит.
Сам Никафо ничего не ест — все время жалуется на желудок. Стоит Никафо у дверей своей каютки, где у него в углу на плитке что-то скворчит, ворочается, дышит, и ловит едока. Поймал меня, тянет за руку:
— Ты только попробуй, ты ж такой рыбы никогда не ел. Я ее в сметане с лучком потушил. Ну.
Готовит Никафо действительно — язык проглотишь. Но на судне кормят четыре раза в день, а Никафо — рыбак неутомимый, выловленную им рыбу всем пароходом не съесть…
Как то зимой, в перерыве между съемками, возвращаюсь я в гостиницу Одесской киностудии. Дежурная говорит мне:
— Звонил Крючков, просил срочно приехать.
Еду в «Аркадию», где жил Николай Афанасьевич. Вхожу в номер. Сидит одинокий Никафо, перед ним — большое блюдо с раками.
Потрясающие лиманские раки, сваренные с укропом и сельдереем.
— Садись, — говорит Никафо с привычной хрипотцой, — буду тебя учить, как раков есть.
— А сами?
— Не могу. Язва, зараза.
Так и не притронулся к этим ракам. Глотал слюнки, но не съел ни кусочка. Только показывал. Но как! Это надо было видеть.
— Те, кто ни хрена не понимает в жратве, едят у рака клешню. Ошибка! Вот это зеленое, похожие на говно — вот что у рака самый-то цимес. Расправь пальцами эти белые крылышки, надкуси и высасывай. И высасывай… Чувствуешь, как он, сок-то, прямо в сперму потек.
Хулиган Никафо был жуткий. Чинов не почитал. Со всеми был на «ты», с секретарем обкома, со шкипером, с профессором философии…
У Эйзенштейна как-то спросили:
— Как же так, Сергей Михайлович, почему Крючков говорит Вам «ты»?
— Коля у нас человек простой, — ответил гениальный режиссер. — Для него если много, то — «вы», а если один, то — ты.
Однажды снимаем мы «утренний режим». Декабрь, открытое море, семь утра. Разбудила меня помреж. Я быстро оделся и поднялся, поеживаясь от холода, на капитанский мостик.
Оператор уже поставил свет, актеры одеты и загримированы. Смотрю, тут же и Крючков стоит, спиной ко мне, в полоборота. На нем морской китель, виден кусочек наклеенного уса.
Набрасываюсь в сердцах на Олю, помрежа:
— Зачем же вы Крючкова подняли? Его же нет в этой сцене.
Она как-то странно, на меня, в глазах — бесенята. Тут Никафо поворачивается ко мне, и что я вижу: одна половина его лица, обращенная ко мне, действительно загримирована, а на другой — боже мой! — чего только не наклеено: и большая бородавка, и рыжая бакенбарда, и еще что-то. Галстука нет, и стоит Никафо в тапочках на бесу ногу. Вся группа ржет от смеха — провели режиссера.
И все вдруг изменилось. Стало веселее, исчез пронизывающий холод, и съемка пошла, как по маслу.
Это его, Никафо, и ему подобных имел в виду Борис Андреев, когда говорил: «Мир без шутки и фантазии — да разве это мир?»
У нас в кругу киношников есть расхожая поговорка: «Хороший человек — не профессия». Это грубая неправда. Еще какая профессия! Главная профессия на земле — быть Человеком.
Тайна Б.Ф
Между собой мы его звали Б.Ф. (Бэфэ), лень было выговаривать: Борис Федорович. Да он и сам любил сокращения.
До того, как мы с ним встретились, я представлял: простой, простоватый, как те персонажи, которых он играет… грубый, прямой, правду-матку лепит в глаза… все-таки из народа, из самой гущи. Как потом выяснилось — из Саратова, с Волги. Я тоже вырос на Волге, тут мы с ним сошлись, — я ужасно любил слушать о том, как они пацанвой ордовали по волжским берегам, как, закопав трусишки в песок, плавали на острова, на плоты, плывущие вниз по течению.
Потом, когда сошлись довольно близко, многое подтвердилось. Действительно прямой — говорит то, что думает. Грубоватый, я бы сказал, нарочито грубоватый — это немножко маска, чтобы не разрушать имидж, созданный у зрителей. Простой. В самом деле, простой, как земля, которая его родила, как народ, из которого он вышел. Но не простоватый, упаси боже!
Он был весьма сложный и хитро устроенный человек. Всегда неожиданный — никогда нельзя угадать, что он скажет или ответит. И еще поражало: о чем ни заговоришь — слышал, знает. Хоть в общих чертах, но знает, имеет собственное представление, свое к этому отношение. Любил читать, слушать новых людей. Говорил: «Мало будешь знать, скоро состаришься». И при этом был простодушен, как ребенок. Эта детскость в нем — а когда мы познакомились, ему было пятьдесят два — особенно трогала.
Как-то наш пароход стоял в Ялте. Спускаюсь по трапу на берег, вижу — Б.Ф. стоит у борта, сорит в воду шелухой от семечек. В руках целлофановый мешок. Он был человеком масштаба. Если семечки — то мешком, чтобы всех угощать, одаривать налево и направо.
