Неизвестная сказка Андерсена - [79]

– И я помогу, – пообещал Ефим.

– Поможем-поможем, красна девица, изничтожить ворога лютого, пустить шкуру его на ремни да подвязки, а из вторичных половых признаков брелок для ключей сварганим. – Громов силой усадил Ядвигу за стол, сунул в руки флягу и велел: – Пей. Живая вода. А ты чего очи лупишь, идолище поганое?

Идолище плакало.

Идолище враз забыло и про адвокатов, и про права, и про правила. Идолище кривило рот и шмыгало носом, роняя крупные, неестественного вида слезы, облизывая мягким языком разбитые губы, пуская слюни с кровью, гундося и раскачиваясь из боку в бок.

– Убей его, пожалуйста, – повторила просьбу Ядвига, отталкивая флягу. – Он ведь… мразь ведь. Тварь ведь.

– Каждой твари – по паре, – сказал Марик, вжимаясь в угол. – А Софочка у мамы. Две твари парой. И любовничек Софочкин гения стережет. Тоже пара. И вас двое пара.

– Бредит? – Ефим шагнул к Марику и приподнял за шиворот. – Что еще знаешь?

– Знаю. Они думали, что меня используют. Используют и выкинут. А я думал, что использую их. Свободным стать хотел. Рыжая умерла… я рыжую убил. Лекарство. Сердце. Один укол – и нету человека. Да, да, нету. Хорошие уколы. Да, Ядя? Если в дозе, то вырубит, когда на час-другой, когда на сутки. За сутки многое успеть можно, далеко улететь-уплыть и не вернуться. А можно, чтобы насовсем. Я ведь тебя пожалел… да, да, пожалел. Мог бы убить, но…

Громов не позволил Ядвиге вскочить, скрутил, спеленал, но аккуратно, обнял, принялся говорить что-то тихое, успокаивающее.

– А рыжую убил. Знаешь, не хотел ведь. Я ж не маньяк, не псих… я Артюхина перехватить был должен, он ведь скотина хитрая. От бабушки ушел, от дедушки ушел, а от меня – нет. Укольчик и сон. В твоем, Громов, кабинете, чтобы ни одна тварь нос свой любопытный не сунула. А они сунули. Зачем? Сначала эта рыжая, которая решила воспользоваться моментом. Представляешь, я захожу с телом, а там она. Как быть? Вот и было, как получилось. В шкаф спрятал. Правда, смешно?

– Обхохочешься.

– И я, и я, – Марик закивал, – хохотал, когда прятал. Только негромко. А гения в кабинет, за стол твой, еще одна шутка. А ведь удачно, ты не с одной, так с другой обедать уехал, и всего-то полчасика нужно было… Анечку по магазинам услал. А она вернулась. Зачем вернулась? Увидела… испугалась… мне позвонила, умная девочка. А я велел домой отправляться. Сказал, что, если будет расследование, ее подозревать станут, ведь она труп нашла.

Умный карлик, хитрый карлик, бумажный канцлер, заговоры букв и сплетения строк, которые связывают фигурки-людей.

– И ты ее убил.

– Я? Анечку? Нет, не убивал. Это Софа. Я почти уверен, что она. Не спала, притворялась спящей, а сама не спала. Она ревнивая. Или нет, не ревнивая – жадная. Я ей не нужен, но и отдать – никому не отдаст. И любовник ее позвонил, потребовал явиться, дескать, отчитаться о сделанном. До утра промурыжил.

Безумие мира, елочные игрушки навыворот, темной, внутренней стороной, которая скрыта под глянцем и блеском. И ужас, тихий ужас продолженной войны, ненастоящей, елочно-паркетной, с запахами свежих бумаг, кож и мандаринов, с тонким ароматом кофе, с горами мягких булок и сладких обещаний, с вершинами, что выстроились на горизонте в ряд. Манят-манят скалолаза, зовут. Дескать, что ж ты, Ефим, паразит этакий, медлишь? Вон там, за горизонтом, ждет тебя эдем-сад, где калачи на деревьях, реки медом и молоком, а лучше «Хенесси» коллекционным текут да по розовым камушкам креветочных панцирей.

И пахнет в саду-эдеме хорошо, и жизнь в нем счастлива, а если чего и случается, то гомеостаз не нарушает, потому как эдем сей современный, высоконаучный, с механизмами компенсации, в каковых сволочи – не просто сволочи, а дети природы-среды. Санитары райского леса.

Тошно-то как. И ведь сказать, что не видел, не замечал, не подозревал, – не скажешь. Все видел, от всего открещивался.

Так тебе и надо, оловянный солдатик, выросший в оловянного генерала. И гореть душе твоей бессмертной в камине совести, который плавит-плавит, и хорошо если совсем переплавит, вместе с памятью. Тогда не совестно будет смотреть в глаза Громову. И Анечку хоронить.

– Дашка где? – Ефим понял, что сейчас убьет. Не по просьбе, а просто потому, что оставить в живых эту мелкую мразь, какой бы полезной она ни была, неправильно. – Где Дашка? И Артюхин?

– Забрали. Его забрали, про нее не знаю. Не интересна. Случайный персонаж. Ты на рыжую запасть был должен. Умненькая и хорошенькая. Спец постельной разведки.

– Спокойно, Ефимка, найдем, – убежденности в голосе Громова нету, Ядвига вообще молчит, закостенела в ненависти. Нельзя ее отпускать. И оставлять наедине с Мариком – убьет ведь. И это неправильно, нельзя, чтобы она страдала. Нельзя.

– А он на кобылу запал… представляете, взял и запал на кобылу… костлявую, старую кобылу, – Марик захохотал дико, безумно. – Уродицу…

Оплеуха отрезвила.

– Софку ищите, – сказал он, глядя снизу вверх. – Или мамашу ее. Та еще стерва. Она дочурку видеть жаждала. У нее бумаги. Представляете, мы ждали, мы пасли, всех пасли. Артюхин-то записи изничтожил, но обещался передать. Как? Почтой или курьером, если не сам. Караулили. Не выкараулили. Потому что пришли не от него, а от нее, от той, про которую мы и не знали. А вы поторопитесь к Софочке, не то будет вам еще труп. База доказательная…