Неизвестная «Черная книга» - [126]

Немецкие зверства над евреями в Литве требуют тщательного расследования. Преступники должны кровью ответить за все. Об этом уже неплохо заботится Красная Армия, которая в момент, когда пишутся эти строки, вплотную подходит к германским границам.

Сейчас в Каунасе и Вильно наступила мирная жизнь. Возвращаются единичные семьи, чудом уцелевшие от фашистского террора. Советские организации уже начали раскопки в районе ковенских фортов, где совершались массовые «акции» над евреями. Уже найдены и вскоре будут преданы гласности новые потрясающие доказательства нечеловеческих пыток и мучений, которым подвергались ни в чем не повинные еврейские люди в этих городах.

[1944]

Записал майор З. Г. Островский[311]

Местечко Стоклишки Воспоминания Раши Шустера

[312]

22 июня 1941 года в наш маленький городок Стоклишки проникла печальная весть, что варварский убийца, позорящий наш народ, со своей фашистской бандой хулиганов ворвался на литовскую территорию. Как громом поразила эта печальная весть и проникла в каждое еврейское сердце от мала до велика. Чувствовал и знал каждый еврей, что Гитлер – злодей для нас. Но как-то не хотелось верить, что пришел конец нашей молодой, невинной жизни. Мы это сразу почувствовали. Наше небо жизни сразу покрылось серыми тучами. За нами погналась дикая, фашистская литовская банда хулиганов. Злодей Гитлер развязал им их звериные лапы, и дикари сразу стали царапаться своими грязными когтями в наших чистых, невинных еврейских сердцах. Так долго рвали, мучили, царапали, пока наши сердца вырвали, чистую, невинную кровь разлили на всех полях и телами их посеяли. В наших местечках на каждой еврейской двери повесили записки, что здесь живут евреи, на руки надели желтые заплаты. Я же решил ни за что такие не надеть, хоть бы застрелили. Но вскоре приказали их содрать и взамен прикрепить еврейский знак (два треугольника) – один на груди, а другой на спине. Все коммунисты, пропагандисты обязаны были не позже шести часов являться. Если же кто опоздал, он тут же был расстрелян или уведен в тюрьму. Еврейские двери и окна должны были к восьми часам быть закрыты. У кого не было ставень, вынуждены были завесить черным, и раньше шести часов утра ни один еврей не смел появляться ни на улице, ни во дворе.

И чуть кто появлялся, сейчас же арестовывали. Стоит заметить один случай. Один девяностолетний старик пришел в синагогу молиться и, никого там не застав, присел на колоде дожидаться других молельщиков. К нему подошел литовский бандит, стал его избивать и гнать в тюрьму. Старый, больной, почти слепой еврей по имени Шмерл-Лейб, еле передвигая ноги, шел в тюрьму, сопровождаемый хулиганом. Такие аналогичные трагедии происходили ежедневно. По ночам специально открывали стрельбу, чтобы евреи выбегали и их можно было бы расстреливать. Мы каждую ночь бегали в склеп и носили нашу нервнобольную мать, болевшую пять лет, по имени Хая-Рива. Но это был лишь только страх. После они принялись за практическую работу. Спустя месяц после вторжения кровожадных зверей вывели из нашего маленького местечка сорок человек самых сильных мужчин и молодых девушек. Говорили им, что их ведут на работу, но это был только предлог, и через две недели опять велели явиться в полицию. И кто туда входил, редко выпускали. Варвары стояли в полиции с ружьями, точно перед ними худшие разбойники-злодеи. И еще взяли семьдесят человек и их вывели в другое местечко в двадцати восьми километрах от нашего, и там их расстреляли. Перед смертью им приказали написать письма о том, что они живы и работают. Но это только был обман, чтобы другие не пугались и не думали сопротивляться. Тихо, как овцы, спокойно и без сопротивления шли на резню, не зная, куда их ведут.

Нас была семья из десяти человек. У меня было три сестры: одна по имени Двойра, вторая Эстер, а третья замужняя по имени Люся, моложе меня. Также у меня было два брата – один по имени Айзик, женатый, и второй по имени Зейлик, мой старший брат. Были золовки, шурин и больная мать. Мой отец пропал без вести, куда – сам не знаю. Может быть, в Россию удрал. Никаких известий я от него не имел, может быть, он еще где-нибудь живет. Из нашего дома никого не выводили в эти два раза ввиду того, что будто бы вели на работу. У нас же был небольшой участок земли, и сами его обрабатывали, а потому они нас не могли брать. Но когда стали выводить второй раз, мы начали удирать из дому и скрываться на полях. Наша больная мать одна оставалась на кровати. Ночью мы прибегали к ней. Она лежала бледная, слабая и не верила, что видит нас, как и мы считали себя счастливыми, что еще можем прибегать к ней, за которую так страдали. Целовать ее бледные худые руки и заливаться душераздирающим тихим плачем. Плакать громко нельзя было – у каждого еврейского дома ночью стояла стража из местных бандитов. Вспоминаю, когда заходил в дом, то даже стен боялся. Там царила мертвая тишина. В каждом углу было темно, и мне казалось, что несчастнее меня не может быть. Но, к сожалению, я ошибся, это были мои счастливейшие дни из дальнейшей несчастной моей жизни, когда я вынужден был скрываться.