Неизлечимые романтики. Истории людей, которые любили слишком сильно - [85]

Если бы наши предки не теряли голову от любви, их дети бы не выжили, не достигли бы зрелости и не воспользовались бы всеми благами своего огромного мозга, а вы бы не читали эту книгу.

Эволюция сделала выбор в пользу интеллекта, но – вдобавок к размерам мозга – наличие интеллекта несёт с собой определённые сложности. Наш большой мозг позволяет нам идти наперекор инстинктам. И это серьёзная проблема, потому что желание наших генов (воспроизведение потомства) и наше личное желание (свобода) не всегда совпадают. Большой мозг даёт нам возможность поставить наши собственные интересы и предпочтения выше инстинктов. Наши предки могли бы в большинстве своём отказаться от родительской роли и бросить своих детей; они могли бы решить, что без семьи и секса им лучше. Но тот и другой путь привели бы к вымиранию вида. Эволюция исключила подобные опасные возможности с помощью ещё одного компромисса: как минимум на три-четыре года человек перестаёт быть животным, заботящимся исключительно о себе. Он обязан сформировать привязанность, произвести потомство и позаботиться о своих детях. Выполнение всех этих целей обусловлено притуплением рациональной своекорыстности, которое мы сегодня называем любовью.

Стоит сделать акцент на том, что эволюция – слепой процесс. Нет никакого заранее заготовленного и чётко продуманного плана, поэтому-то и имеется так много «непредусмотренных» побочных эффектов. Наш большой мозг позволяет нам проявлять свободу воли в отношении эволюционного программирования. Например, по истечении предписанного эволюцией минимального срока мы можем решить продолжить отношения с партнёром, исходя из самых разнообразных «гуманных» причин: из-за дружеских отношений, схожего чувства юмора, доброты, слаженных отношений, общих воспоминаний, обаятельной улыбки, тепла во время холодной ночи, глаз цвета морской волны, – у каждого свои причины быть вместе.

В предыдущих главах я предлагал задуматься над более серьёзным подходом к теме любви и её связи с душевным здоровьем. В моём предложении нет ничего нового, и схожие взгляды можно найти во множестве классических произведений. Как бы то ни было, мой взгляд на вещи, который сформировался у меня на основе бесед с пациентами в больницах и приёмных кабинетах, таков: наша культура низвела до банальщины один из важнейших аспектов человеческой природы, и за такое примитивное упрощение многим людям пришлось сильно поплатиться. Мы потеряли из виду нечто, что для Гиппократа, Лукреция и Ибн Сины являлось неотъемлемой частью реального мира. Врачи древних Греции, Рима или Персии XI века могли бы рассказать, к примеру, о любовном недуге намного больше, нежели современные психотерапевты. Прежде чем я получил диплом клинического психолога, я изучал психологию восемь лет, и за всё это время нам прочитали всего одну лекцию, посвящённую романтической любви. Люди могут испытывать колоссальный стресс, когда влюбляются или же когда их любовь идёт наперекосяк. Вместе с тем они чаще всего стараются не говорить о своей боли открыто (особенно со специалистами в области душевных заболеваний), потому как их заставили думать, что сложные переживания, овладевшие ими, – не что иное, как юношеская ерунда, глупость и блажь; или что их сексуальные фантазии и потребности грязные и извращённые. Людям предлагают расслабиться, быть проще, взять себя в руки или стыдиться. Но контролировать эмоции, настолько глубоко укоренившиеся в нашем мозгу, невообразимо трудно; даже с профессиональной помощью нет никаких гарантий, что томление и жгучее желание можно успешно исцелить. В большинстве случаев терапия направлена скорее не на лечение, а на умение ужиться с обуревающими страстями.

Мало кому выпадает шанс взглянуть на настоящий мозг так близко. В наши дни даже нейробиологам редко приходится рассматривать его вживую, хотя именно он является объектом их изучения. С развитием нейровизуализационных технологий старое доброе препарирование мозга становится ненужным. Что касается меня, мне было до ужаса любопытно на том занятии по анатомии мозга. Я до сих пор вспоминаю те тонко нарезанные ломтики, переливающиеся в свете осеннего солнца, и размышляю о возможности извлечь на свет остаточные воспоминания о любви, настойчиво укрывающиеся среди белых и серых частей, покрытых багрянцем.

Я жалею, что не уделил должного внимания нашему профессору.

Ситуация и окружающая обстановка казались мне тогда жутковатыми и напоминали разные клише из фильмов: излишний драматизм, восточноевропейский акцент, сам факт, что я сижу в лаборатории и что чувствуется налёт готичности в лежащем передо мной нарезанном мозге, словно специально подготовленном для кулинарных опытов. А откуда же сам профессор? Конечно же, откуда-нибудь из Трансильвании, думалось мне. Идеальная картинка.

Будь я тогда мудрее, я бы прикинул, сколько лет профессору, и догадался бы, что его акцент связан с намного более интересными вещами, чем вампиры из кинофильмов. Я бы решил, что у такого, как он, человека непростая и любопытная история: такая история, которая углубила и обогатила бы мои философские суждения о мозге, жизни и любви. Я бы тогда не сразу покинул кабинет, задержался бы, задал множество вопросов и завёл бы развёрнутую беседу. Но я ничего такого не сделал. К сожалению, моя любознательность увела меня не дальше Трансильвании и мрачных башен замка Дракулы.