Неизлечимые романтики. Истории людей, которые любили слишком сильно - [75]

Возможно, так и зародилась главная идея Фрейда – выросла из образа сексуально фрустрирующего молодого доктора в похотливой звероподобной компании; из одинокой человеческой фигуры на фоне фантастического пейзажа, где скопище окруживших её демонов обретало новое, символическое значение, отражавшее острую потребность в удовлетворении терзающих нужд. Что такое оно, если не естественная среда обитания демонов? Согласно Фрейду, все мы одержимы. Биологические демоны скользят вниз по нашему спинному мозгу и распаляют наши чресла, наполняя наши головы порнографическими образами; они ставят нам подножки, и мы падаем на четвереньки. Они обрушивают на наши головы шквал проблем.

Демоническая одержимость – идеальная метафора, чтобы описать непокорное сексуальное желание. Она объясняет, почему с тех пор, как Ева отведала запретный плод в саду Эдема, секс и сатанинские происки так тесно связаны. Может, Фрейд и вывел наших демонов на чистую воду, но они до сих пор продолжают существовать, пусть и в рамках изменённой парадигмы. Когда перед нами возникает соблазн преступить запретную черту, мы до сих пор ощущаем, как они тычут в нас своими вилами, подстрекая сделать шаг вперёд.

Глава 10 «Добрый» педофил: осквернённая любовь

У меня двое сыновей от разных браков. Разница в их возрасте – двадцать три года. Именно поэтому даже сейчас (когда мне почти шестьдесят лет) я прекрасно помню, каково это – ухаживать за младенцем. К тому времени, как появился младший сын, я уже забыл, как возился со старшим, но больше всего меня огорчало, что я напрочь позабыл о сопутствующей ежедневной рутине, когда в жизни остаётся один только быт, быт, быт, и больше ничего. Писатели и философы придают огромное значение мелким будничным делам. Они утверждают, что большинство из нас рано или поздно оглядывается назад и вдруг с запозданием понимает, что мелочи, казавшиеся когда-то совершенно незначительными, на самом деле преисполнены огромного смысла. К счастью, когда родился мой второй сын, я был уже достаточно зрел, чтобы ценить эту бесхитростную истину.

Я лежал на диване, а вокруг царила темнота. Жалюзи были опущены, но через узкие щёлки в комнату всё же попадал свет уличных фонарей. Мой крошка-сын, которому была всего пара недель от роду, спал у меня на груди. Он частенько сползал вперёд, и его мягкая пахнущая молоком головка касалась моего подбородка. Я аккуратно пододвигал его обратно, и тогда он начинал ёрзать, издавая тихие сосущие звуки – чмок, чмок, чмок, – и водить носом, прежде чем снова засыпал.

Я осторожно прикрыл его спину ладонью и заметил, что моя рука укрывает бо́льшую часть его тельца. Кроха был так мал, так хрупок, так уязвим. Если бы он скатился у меня с груди и упал на пол, последствия моги бы оказаться катастрофическими: кровоизлияние в сетчатку, сломанные конечности, повреждение мозга, перелом костей черепа и даже смерть.

Внезапно сердце моё стало расти и сделалось огромным – любовь, которую я ощущал, была настолько велика, настолько безбрежна, необъятна и безгранична, что казалось невозможным удержать её в грудной клетке. Я думал, что у меня сейчас затрещат и разломаются рёбра. А затем любовь – эта безудержная, звериная любовь – вдруг коснулась масштабов Вселенной и наполнилась её смыслом. Я и мой крохотный сын, вдвоём, крутились на этом маленьком зелёно-голубом шаре среди холодной неприветливой пустоты, и вместе с нами крутилось всё беззащитное человечество. По лицу моему побежали слёзы, и не было им конца. Я плакал, плакал и плакал.

Мы пойдём на всё, чтобы защитить наших детей. Мы не задумываясь умрём за них. И если увидим, что им грозит опасность, то убьём кого угодно, лишь бы убедиться, что они выживут.

Вести терапию с человеком, который способен однажды надругаться над ребёнком, крайне сложно. Сразу в полный рост встаёт множество очень непростых моральных дилемм.

Кабинет на третьем этаже амбулаторного отделения мрачной больницы: бежевые стены, неуместная доска для объявлений, облезлый зелёный коврик и старая офисная мебель. Сквозь грязное окно виднеются крыши, трубы, высотки и низко летящий пассажирский самолёт.

– Мне всегда нравились дети.

– В сексуальном плане?

– Да… Думаю, да. Но это слово…

– Сексуальном…

– В некотором смысле я даже не знаю, что оно значит.

Гордону было далеко за тридцать. Курчавые волосы, цветные очки, одет консервативно и скромно. На его плечах тут и там виднелись хлопья перхоти, а лицо – на нём застыло чуть отстранённое выражение – напоминало морду собаки-ищейки с длинными брылями. Кожа Гордона была необычайно бледной, белую шею покрывала красная сыпь.

– Вы сказали, что вам всегда нравились дети…

– В школе я совсем не интересовался девчонками. Когда все они начали взрослеть, мне стало казаться, что они… некрасивы. Когда они обрели… – он обрисовал руками округлые формы, – …это изменение с их телами, оно стало меня отталкивать.

– Вам было противно?

– Я бы не сказал. Я просто перестал считать девочек привлекательными. И чем более зрелыми они становились, тем меньше вызывали интереса. Уже тогда я знал, что я не такой, как все.