Неизбежность странного мира - [26]

Эйнштейн теоретически установил то, что мы приняли на веру: свет остановить нельзя! Он пришел к утверждению, которое поначалу смутило нас: «У фотонов масса покоя равна нулю». Но, разумеется, это была только одна из неслыханных физических новостей, принесенных им в мир.

Впрочем, не будем спешить.

2

Кажется, у нас уже прошло первое смущение от странного факта, что существуют элементарные частицы с нулевой массой покоя. Это смущение прошло после того, как мы решились на единственно возможный вывод: значит, такие частицы никогда не покоятся. Этот вывод тотчас устранил противоречие между существованием фотонов, то есть их материальностью, и отсутствием у них массы покоя, то есть кажущейся их нематериальностью. Нет, они существуют, но только в движении, и в движении массой, конечно, обладают!

Вот и все.

Но погодите, упрямый материалист на этом умозаключении, конечно, не успокоится. (А материалист и должен быть упрям: он владеет простой и ясной истиной, которая не допускает измен.) Его все-таки начнут томить новые сомнения, и он станет одолевать физика новыми безотлагательными вопросами. И если вообразить, что он при этом еще старый школьный учитель, воспитанный на классической физике (и только на классической физике!), он не сможет не удивляться все более странным ответам, которые поневоле услышит, и невероятным догадкам, которые будут его самого осенять.

— Позвольте, — скажет он запальчиво, — это ваше мудреное, прежде никому не ведомое понятие массы покоя производит нелепое впечатление: уж не зависит ли масса тела от того, как оно движется? Ведь еще со времен Галилея известно, что движение и покой — вещи относительные. Если я бегу с мячом, он для меня покоится, а для зрителей на трибуне — перемещается. Вы утверждаете, что частица света существует только в движении. Но разве не могу я вообразить, что мне удалось догнать фотон и полететь рядом с ним? Это как раз то, о чем раздумывал шестнадцатилетний Эйнштейн. Тогда по отношению ко мне фотон будет находиться в покое, и масса его для меня станет равной нулю. Стало быть, по-вашему, он перестанет для меня существовать? А для других? Для зрителей, которые будут наблюдать наш совместный полет, он тоже исчезнет? Это же чертовщина! Фотон существует не потому, что я его наблюдаю. И он не может исчезнуть только оттого, что мне заблагорассудилось лететь рядом с ним. Так это или не так?

— Конечно, так! — ответит физик, но осведомится: — Простите, вы какого года рождения?

— Неважно! — рассердится старый учитель. — Законы природы не могут зависеть от того, когда я родился…

— Ну, конечно, не могут. Но, к счастью, уровень знания этих законов зависит от того, когда мы родились. Было бы ужасно, если бы Ломоносов знал только то, что знали люди до него, а мы знали бы не больше Менделеева. Судя по вашим доводам и еще по тому, что вы сердитесь, вы живете на уровне знаний прошлого века. Но нам так легко договориться. Вам чужда предвзятость — вы не отрицаете факты только оттого, что они кажутся вам необъяснимыми. Другой на вашем месте, то есть какой-нибудь чуждый диалектике догматик, просто кинул бы камень в фотон из-за этой его злосчастной нулевой массы покоя… Я помню, как до войны один московский профессор N «бросал камни» в теорию относительности. Сейчас в это даже не верится, но к переизданию старых лекций Лоренца, читанных еще до появления работ Эйнштейна, он через двадцать пять лет после этих работ написал предисловие, полное надежд на воскрешение эфира!.. Такие вещи бывают. Не хочу называть его имени — дело прошлое, и человек он был искренний, располагавший к себе, много знавший. Кстати, он, как и вы, носил красивую профессорскую бородку. Не курчатовскую партизанскую вольную бороду, а такую, знаете, холеную бородку… Почему кстати? А потому, что его бородка была в те тридцатые годы ужасно старомодной, как и ваша сегодня. Она, словно нарочно, напоминала о девятнадцатом веке, которому он целиком принадлежал.

— Прекрасный век естествознания! Дарвин, Лобачевский, Фарадей, Менделеев, Максвелл…

— О, еще бы! Но дело в том, что за ним пришел двадцатый. Эйнштейн, Павлов, Резерфорд, Бор… За одну только первую четверть нашего столетия наука узнала столько нового и неожиданного о природе, что нынешний век сразу стал достоин своего великого предшественника и, пожалуй, даже превзошел его. Так мне кажется. Но мы совсем забыли про массу покоя световой частицы.

— Я-то не забыл! — возразит старый учитель. — А вот вы, видимо, решили отделаться от меня обычными ссылками на новаторские, но непонятные идеи двадцатого века. И отчего это именно в двадцатом веке столько непонятного появилось и в искусстве и в науке? — усмехнется он, но прикусит язык, вспомнив, очевидно, про непонятный эфир, про сомнительную пустоту, про необъяснимое действие на расстоянии, про наивные атомы-шарики… — Нет, так дело не пойдет! — добавит старый учитель. — Я люблю ясность. Я человек не трусливый — я даже фактов не боюсь, а уж логики-то и подавно. И не думайте, что я хочу вас любой ценой опровергнуть, я хочу вас только понять.

— Спасибо, черт возьми. Тогда все будет в порядке! — воскликнет обрадованный физик. — Факты и логика, логика и факты! Про теорию относительности вы что-нибудь знаете?