Неизбежность странного мира - [25]

Мы справедливо привыкли считать массу мерой количества материи. Услышав, что есть частицы без массы, а нулевая величина — это отсутствующая величина, мы вправе немедленно возразить: «Значит, таких частиц не существует!» Можно ли заставить «ас поверить в нематериальные тела?

Так неужели физики могли примириться с подобным вздором?! Отчего бы они, изучающие законы физического мира, захотели вводить в свою науку рассмотрение чего-то нематериального?

Как же в таком случае быть с нулевой массой фотона? Прежде всего надо отнестись к ней со вниманием: речь идет не о массе вообще, а о массе покоя. Это маленькое добавление здесь всего важнее. Оно сразу подсказывает нашему убежденному материалистическому сознанию единственный выход из затруднения: раз физики утверждают, что масса покоящегося фотона равна нулю, значит покоящихся фотонов не бывает в природе! А какие же фотоны бывают? Выбора нет: только движущиеся. Иными словами, свет нельзя остановить!

Здесь надо на минуту задержаться. (Мы ведь путешественники, а путешественники, даже торопясь, замедляют шаг, когда на их пути возникает нечто диковинное.)

Как хитроумно выглядит фраза: «масса покоящегося фотона равна нулю»! И как просто звучат три слова: «свет остановить нельзя»! Конечно, это оттого, что первое выражение — научное, логически дисциплинированное, а второе — вольное, похожее на крылатую, но ни для кого не обязательную стихотворную строку. Так вправду ли эти выражения — столь разные, что они не совпадают ни в едином слове, — означают одно и то же? Хоть это и кажется удивительным, убедиться в этом очень легко.

Надо только глагол «остановить» понять как действие, приводящее к покою, а наречие «нельзя» — расшифровать как такой запрет природы, который никакими способами не обойти. Весь вопрос в том, как физически всего сильнее выразить категоричность этого запрета пребывать в покое? Самое решительное и безоговорочное — это признать, что пребывание в покое равносильно для — света несуществованию. Ну, а надо ли повторять, что несуществование равнозначно нематериальности? А нематериальность — это отсутствие массы, равенство массы нулю. Так действительно получается, что два выражения на разных языках — на поэтическом и физическом — говорят об одном и том же.

Вот видите, пожалуй, можно было и не лазить в энциклопедию за сухой академической справкой о свойствах массы фотона. В духе наших «путевых заметок» — этого нестрогого рассказа о строгих вещах — естественней, наверное, было бы сразу задаться простым, хоть и довольно странным вопросом: молено ли остановить световой луч? А потом принять на веру короткий ответ: нет, нельзя! И уж тут начать разбираться, что это значит да к каким это последствиям приводит.

Я бы так и поступил, если б не боялся, что этот рассказ станет выглядеть праздной болтовней: знаете, есть чудаки, которые любят от нечего делать загадывать загадки и накручивать нелепые предположения — «что было бы, если бы…». Поэтому надежней показалось начать все-таки с безукоризненного утверждения физиков: «У фотона масса покоя равна. нулю». Однако зачем я рассказываю тут об авторской кухне? (Не такая уж это интересная тема.) А вот зачем.

Когда была уже написана эта главка, я, в несчетный раз перелистывая прекрасную книгу «Эйнштейн и современная-физика», вдруг наткнулся там на одно место, которое прежде виделось мне только занятной исторической подробностью. Теперь оно неожиданно засветилось новым смыслом. Это были несколько коротких абзацев в воспоминаниях Леопольда Инфельда об Эйнштейне. «Что случится, если кто-нибудь побежит за световым лучом и попытается поймать его?» Инфельд пишет, что Эйнштейн рассказывал ему, и рассказывал не раз, как еще в школьные годы задумывался над этим вопросом.

Но ведь это все равно, что спросить: можно ли остановить световой луч? Попытаться поймать — разве это не то же самое, что попробовать остановить?

Леопольд Инфельд, ныне известный польский академик, был одним из немногочисленных учеников и близких друзей Эйнштейна. И мне подумалось, что если уж сам Эйнштейн говорил своему высокоученому коллеге о серьезнейших вещах без того, что немцы называют «звериной серьезностью», если уж он сам о своих идеях рассказывал так вольно и непринужденно, то никто не вправе будет осудить за это простых смертных, вроде нас с тобою, читатель.

Да, можно было и не лазить в энциклопедию…

Эйнштейну было пятнадцать-шестнадцать лет, когда он задался вопросом о пойманном световом луче. Вопрос звучал по-детски. Но за ним таились такие глубины, что в ту пору — в 1894–1895 годах — ни один взрослый не мог бы удовлетворить любопытство школьника из мюнхенского Луитпольд-Гимназиума. Еще точнее — в ту пору ни один из взрослых не мог бы даже по-настоящему понять, чего, собственно, добивался, над чем мучился, о чем беспокоился этот задумчивый, как его детская скрипка, не очень разговорчивый гимназист. Это стало ясно позже, через десять лет, когда гимназист превратился в великого теоретика и опубликовал в «Анналах физики» найденный, наконец, ответ на свое старое школьное недоумение. Ответ был так поразителен, столько неожиданно нового поведал физикам о законах природы, что с этого момента в естественнонаучных воззрениях человечества началась еще одна революция, равная по своим последствиям революции квантовой.