Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове - [36]

Фатали окрылен, спешит сообщить радостную весть. Но Фарман-Кулу нет еще дома. И ночью — нет его. Утром к адъютанту.

— Ах, вы заступились!.. Ах, распоряженье… Ворвался к Воронцову. «А славно утром поездил верхом!» И письмо еще не остыло, греет.

— Увы, пока я распорядился, успели казнить, — Устал, очень устал наместник. — Но вы не огорчайтесь, Фатали, и не забывайте, что отличительное свойство народов здесь — неблагодарность, не знают счастья принадлежать России и изменяют ей многократно и готовы изменить еще, да, да, и Цицианов был прав: можно ли переменить их обычаи?

О, Воронцов знает здешний край! воевал волонтером в корпусе Цицианова: дядюшка, тогдашний государственный канцлер, велел Цицианову беречь любимого племянника, «он у нас с братом один…» — и посыпались, как из рога изобилия, чины и ордена: при занятии Гянджинского форгдтадта и садов.

— Мы с вами, Фатали, не встречались? Ах да, вы же были там в двадцать шестом, а я, молодой человек, да, да, вам хоть сорок, а я еще за десять лет до вашего рождения за Гянджинский форштадт и за сады… — орден Святой Анны и был уже кавалером Святого Георгия, Владимира с бантом!..

тупое смертоносное, дуло.

— и что дальше? так и будете стоять?

— я вас оставлю

— и пойдете домой? — возвращается самообладание — к жене и детишкам? и ночью за вами являются, ах, какой был великий драматург, какие бы еще написал пьесы, а исчез, вся семья вдруг в течение ночи сгинула, и когда еще народ взрастит такого поэта? реформатор языка, философ!.. и из-за чего?! выбрал нелепую гибель, и никто не узнает, где он и что с ним! сгинули и его жена Тубу-ханум, и его две дочери, и сын Рашид, ах, какие были надежды!..

Фатали ушел от Воронцова, ничего не видя, оглушенный и подавленный. «Эй, народ!..» — хотелось ему крикнуть. Но где та площадь, с которой кричать? Да и кому? лавочникам? купцам? перекупщикам? кустарям шапочного или чувячного рядов? жестянщикам? лудильщикам?

Фатали переступил порог глинобитной лачуги. Сначала была радость («Ах, какого знатного гостя нам аллах послал!»). Но стоило ему только заикнуться о несправедливостях жизни, как радость сменилась испугом, а потом яростью. Чтоооо? Эй, Али, зови скорей Вели, пусть кликнет Амираслана, Гейдара!.. А ты, сынок, беги к старосте!..

Но староста не поверил:

— На мундир замахнулись? Да я вас!.. — И, цыкнув на крестьян, просит прощения у Фатали, а крестьяне падают ниц, боясь быть битыми.

А потом пристав:

— Видите, какие они клеветники?

Что же остается еще, если душа народа закрыта на семь замков. Масонская ложа, общество благоденствия?.. Пятеро собрались, чтоб деспота свалить! Якобинский клуб? Ну да — и надпись, украшающая двери: «Что сделал ты для того, чтобы быть расстрелянным?..» Знатные офицеры, в своих ротах, батальонах, аж в самом Санкт-Петербурге, а не где-то здесь, в захолустье… И слова, слова… Закоснелость народа. Крепостное состояние, когда никакого права мысли, лихоимство властей, презрение к личности, человеку вообще. Никаких стремлений к лучшему. И чтоб снова шах? новые раздоры? и грабеж пуще прежнего? кто удержит шекинцев против бакинцев? карабахцев против ширванцев? а возвысится хан Гянджинский — в каждую область своего гянджинца! возвысится низкорослый бек нахичеваиский — о!.. и по новому кругу новые головы слетают!.. А что другое ему остается делать?! Как прежние, так и он, иначе нельзя!..

Мелкум-хан, чтобы не навлечь на тебя подозрения, я дам тебе псевдоним, сам некогда ими, громкими, увлекался, да бросил. Но тебе дам: «Рухул-Гудс», «святая душа» — расскажи о своих масонских ложах в Иране, я тоже, как ты, пытался, собрал двух-трех, поболтали и разошлись. Исмаил-бек, Хасай-бек, да еще Мирза Шафи, думали, примкнет, а его Фридрих у нас похитил. И родственник мой, брат Тубу, почти брат — Мустафа… Как разбудить, а главное, кого? Крикнуть у самого уха так, чтоб отозвалось в Баку и услышали в Нахчеване: «Эй, народ! Доколе на голове твоей орехи разбивать будут? Доколе тащить будешь по грязи, как вол, эту проклятую телегу, в которой расселись твои вожди, сытые и наглые? А многого, Рухул-Гудс, вы добились в «Доме забвения» — «Ферамушхане»? А? Не слышу!.. А как насчет вашего активного выступления против деспотического режима? А что с «Обществом человечности»? А как ласкает слух — «Джамияте-Адемият»! И тебя тоже? Тебя, личного переводчика шаха, удостоенного титула принца!.. И тебя выслали! Тебя, говорившего правду!.. И как поливали тебя грязью: «Армянин чистейшей крови, станет он за нас печься, у него свое на уме. Пусть скажет спасибо, что только выслали из страны, на соляные прииски не сослали! Не вырвали язык ядовитый! Руку, пером гусиным водившую, не отрубили! Что еще? Бороду его рыжую, истинно армянскую, к хвосту осла не привязали!..»

Потом был обыск в доме казненного Фарман-Кулу. И Фатали поразили вылетавшие из черного отверстия форточки белые-белые перья. Ветерок их подхватывал и нес на своих крыльях, а они качались, будто на волнах, уплывая к мутной Куре. Может, и Мечислав армянин? Поляк, призванный мечом своим прославить имя, — возник и исчез. Будто и не было его. Утонул в Куре? А с чего он был так разгорячен? И о Вильно, и о Варшаве, и о польском восстании, и о великом князе, и о Паскевиче… Фатали понимал его плохо, как и тот — Фатали, но как же удавалось Фатали еще учить поляка? Оба говорят не на родном, к тому же — что за странное желание? на старости лет учить фарси… в его-то положении! Весь отряд, к которому примкнул Мечислав, был сослан на Кавказ, и до Тифлиса — и то после многих лет!.. добрался лишь он один: кого-то скосила лихорадка, кто-то сбежал к горцам… Столько лет прошло, огню бы давно угаснуть, пепел лишь один остался, а нет — ведь какой был порыв, какое буйство, как пламенел гнев!