Неизбежное - [12]

благодарит вас за прокат не позою простою,

а тем, что напролёт всю ночь, —

осиновым листом (точь-в-точь)

дрожит под вами, и не прочь —

вплоть до того, чтоб — растолочь

вам предоставить плоть… Помочь

сама вам хочет: вам невмочь.

И, растолчённый, вы бежите прочь…

Отсюда — прочь и далеко и быстро

убежать и мне

вдоль по течению реки отчаянья —

туда, вовне…

И забетоненные эти ненавидеть небеса…

Мне не под ними закрывать в конце пути мои глаза…

Не в этом городе, в котором даже кирпичи

молят прохожего: «Толчи, толчи меня, толчи!»

Отсюда прочь! Отсюда вон! От этих кирпичей, бетона,

облизанных как лижут зад, как люлизали фараона!

Из этой душной и бездушной

самодовольно вольной зоны,

«империи не-зла…», не помнящей цепного звона,

и «…не-насилья» — если нет в насилии… резона.

Туда, где — лев крылатый, боги, головы дракона

и — всё, чего не видит глаз, пристало к каменным фронтонам…

Или туда, где видеть нечего; где степи,

не оскорблённые концом, бетоном, звоном цепи,

где — ничего;

а значит, нет ни рубежа и ни мишени,

где с каждым шагом в даль

твоё приходит уменьшенье,

а с каждым взглядом в широту —

его бескрайнее суженье.

И где в конце концов

взметаешь к облакам

глаза из зависти

бездумным воробьям.

(Пер. Н. Джин)

CКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ БУРЖУАЗИИ

Ах, с умиротворённою душой

потягивать, потягиваясь, жидкий

чай, ублажая нёбо, умывать —

руками дня захватанные — руки

ушедшим на покой Пилатом, в кресле,

завещанном распропропрекрасной пра —

родительницей,

с Прустом на коленях —

том в твёрдом переплёте — томный взгляд

переводить за переплёт окна,

где полдень столь

медлителен, сколь мысль

об избавленье,

где снег в своём паденье несвободен,

как фразы на страницах, шелестящих

в такт чьим-то наверху шагам,

в опочивальне, — ни смиренья нет, ни

решительности в них,

ни от тебя

они не поспешают, ни к тебе, и

не выдают ни страсти, ни презренья.

Так и сидеть в ловушке тишины

искусственной, — и всё,

и думать, разве,

о том зерО, чем оказалась жизнь,

удавшаяся, впрочем,

все уловки

ума пустить на то, чтоб заглушить

раскаянье и боль, воображая,

что ты спасён.

(Пер. Вл. Гандельсман)

AMERIKA

Алексею Соболеву

Мы жили в доме —

угол W

и Белмонт;

тарабанил день —

трень-брень —

свой марш,

покуда весь не вышел,

и если оставалась тень

ещё в дому,

то потому,

что даже

она не стоила и мимоходной кражи…

Или она хотела одного

поэта удивить,

и если взгляд его

влажнел, и если

слеза выкатывалась из-под век,

он бормотал: «дерьмо…»,

сей человек.

Был справа парк

с дежурными своими голубями

и изваяньем Данте.

Скульптор

исхаркался там кровью днями.

Ежедневный харк…

Но что ни ночь —

он становился жертвой

различных воплощений Алигьери.

Пока, пока —

при вспышках трубок с крэком, —

гробовых —

у изголовья мёртвого — вигилий, —

не приезжала скорая;

Вергилий

его сопровождал в девятый круг.

Хозяин бормотал: всё хорошо,

что хорошо кончается,

каюк.

(Пер. Вл. Гандельсман)

ОДИНОЧЕСТВО НА БРАЙТОНЕ

В Новом Свете привычки старые

сторожат они. Элементарные.

Но даже привычка к чёрной рясе

ограждает монаха от граждан. От массы.

Цена изоляции — видимость, броскость.

Неуменье вписаться в пространство, в плоскость

разглаженных форм, удлиняет минуту

за счёт одиночества.

Но с ним — как с хомутом.

Под ним тяжело. Под всяким прессом

презираешь предмет, обладающий весом.

В руках старика из Старого Света,

музыканта в костюме серого цвета,

как складки прибоя, аккордеон

зевает на пристани —

и складкам его в унисон

разгладились волны внизу,

как разгаданный сон.

Но сам он, пришелец из старого мира, не музыкой упоён.

Хмельными глазами он ищет черту,

за которой вода

разглажена в небе, которое тут,

как везде и всегда,

похоже — с каким бы пространством ни спарить его —

на себя самого.

Его неуменье меняться

ввергает в печаль.

У того,

кто с этой печалью знаком, не просохнет слеза,

пока не забудут привычку слезиться глаза…

А в небе, разглаженном тоже, парит одинокая птица —

чёрточкой чёрной на чистом холсте —

для глаз, не способных слезиться;

для глаз же, готовых не только ко зренью, —

черта,

за которою боль переходит в паренье —

и не важно уже ни черта.

Не вaжно, что некому высказать боль:

так приходит пора для пера.

Ненaсытный в надеждах уходит Иов.

И приходят дзен-мастера.

По привычке на пристани бруклинской каждые сутки

старик напевает простую мелодию о проститутке,

мечтающей, будто ей дарят цветы-незабудки.

Но голос его, застревая в зубах, не поспевает за музыкой.

Ахают аборигены: «Ах! Тот же старик: по-русски!

Опять про печаль, про войну, про лагерь! —

и удаляются к пляжу. —

Видно, тяжко жилось бедолаге

в привычном ему антураже!»

И ровно, как кардиограмма у трупа, глаза излучают тепло:

«Мечтать о том что печально — глупо! Надо о том — чтоб везло!»

А старик всё хмелеет от собственных чувств.

Темнеет. Уходит день.

Прибой переходит разглаженно в грусть.

Как мысль переходит в дзен.

(Пер. Н. Джин)

ЗАМЕТКИ ПРИШЕЛЬЦА

Суетой и тревогой они что ни лето влекомы, —

что ни лето —

от избытка ли времени, света —

точно гномы,

гомонят на своих площадях

и смакуют детали,

вне себя

от венозной вуали

листьев, от виноградинок града и — ах! —

анатомии грусти-печали.

Всё становится зримым, а значит несносным для их

туповатых, но хрупких мозгов.

Вечерами на гриле пузырится кровь —

мясо под разговоры

о каком-нибудь (лучше общественном) деле,