Неизбежное - [11]

когда громчайшего звучания

достигнет твой голос, то эхо его

уха достигнет лишь твоего.

(Пер. Н. Джин)

2. АМЕРИКА

Мне так и не удалось влюбиться в Америку как в страну. На протяжении всех 20-ти лет, проведённых мной тут, она продолжает оставаться для меня лишь понятием. Время от времени я пытаюсь вырваться из него, как из несчастливого брака, но, как правило, — за неимением у меня иного приюта — это заканчивается тем, что я упражняюсь в самоотречении и всеприятии. Обитатели Америки, её обычаи, ландшафт, запахи — всё ввергает меня в состояние снящегося обморока. При том, что сам этот сон отливается в жанр тихого ужаса.

Всё тут остаётся для меня чуждым. За исключением звуков — английской речи. Поскольку же для меня язык является лишь неадекватным средством для выражения души, он вряд ли способен служить веским основанием для того, чтобы считать Америку домом.

Я никогда не ощущала себя и иммигранткой, по каковой причине мне не знаком комплекс, который подбивает пришельца на славословия в адрес хозяина, предоставившего ему возможность заработать на хлеб насущный. Тем паче, что, как считали некогда в стране, где я родилась, не хлебом единым жив человек. Тот, кто по-прежнему верит в эту ныне неходкую истину, находит, что Америка ей не соответствует. Поэтому, собственно, в 20-м столетии, когда она вырастала в страну, в какую выросла, наиболее просвещённые среди её литераторов из неё попросту бежали. Единственная страна, располагавшая шансом жить не только хлебом единым, Советский Союз, прозевав возможность сохранить человеческий лик, объявил теперь этот принцип горькой иллюзией. Если принцип этот и есть иллюзия, и если иллюзорен он хотя бы потому, что до сих пор его так и не удалось претворить в жизнь, то его антипод, Америка, суть отъявленная ложь.

Писатели, философы, поэты, призывающие к уничтожению этой иллюзии, представляются мне недоумками, предпочитающими одну испостась несправедливости другой в зависимости от того какую легче отстаивать. Неспособные смотреть вверх или вперёд, они упираются взглядом в собственные же трясущиеся ноги, вышагивающие под ритм главенствующего социального марша. Я воспринимаю их отнюдь не как пессимистов — тем более, если последнее слово толковать философски. Нет, они — заурядные пораженцы, которых бросает в пот перед лицом духовного вызова. Для них как раз Америка — истинный дом и образец для подражания.

Я же остаюсь верна прежней иллюзии и верю, что нам дано больше, чем волочиться по проложенным дорогам. Подражать я хочу не Америке, а родившемуся в ней поэту Роберту Фросту — и «take the road not travelled by.» «По непротоптанному прошагать пути». Прекрасно сознавая при этом, что он может привести к разочарованию. Или — хуже — к провалу.

ГОРОД ВАШИНГТОН

(По случаю скандала с президентским советником, доплачивавшем проститутке секретами Белого дома…)

В городе, где за «горячую собаку» дерутся с голубями вОроны,

где воробьёв не замечают ни псы, ни голуби и ни ворОны,

где монументами вздымаются не фараоны,

а их детали, — гениталии: бетонный столб — четыре стОроны…

Где есть река, пространство на две сторонЫ

разбившая, и серая, как сер бетон,

которым даже небо выложено тут под тон

томящихся по серому же зданий…

Где слёзы, как река, мутны и, как вода, пресны,

и где они не льются, — выделяются, не вылившись в рыдание…

В престольном городе, — огалстученном, зажилеченном, —

где мужики, залапив сиську бляди,

ликуют, будто это купол Капитолия… Где ради

того, чтоб возбудить её в кровати,

а также чтобы сэкономить деньги, кстати,

советник проститутке приплатил из «ЗАСЕКРЕЧЕНО» —

и сразу возбудил скандал в печати…

Вот в этом городе стою и изумляюсь:

А как он выстоял?

И как — они?

И что хотя бы в эти дни

даёт им силу пересилить собственную душу,

когда она — наперекор расписанному графику —

выбрасывает их нечаянной волной на сушу,

открытую Колумбом детства,

где жирафики,

гоняют «рафики», не создавая трафики

и объезжая завялявшуюся грушу;

на сушу, где сказка не считается ни чушью,

ни даже проявленьем простодушья, —

она является воспоминаньем; где удушья

не существует; где понятье «ожирение»

не может ни глаголом быть, ни существительным:

оно — не представимое явление,

ни в точности, ни приблизительно…

Как содержание сказуемого «ждать»

и подлежащих «полу-человек» и «полу-блядь».

Чему, кому приcтало приписать

неотвратимость трезвости и бдения;

открытие материка, а в нём гостиничного номера

с советником, кому теперь уж по миру

пойти осталось, материться в адрес проститутки,

продавшей «ЗАСЕКРЕЧЕНО» охотникам за «уткой»;

кому теперь уже висеть в петле

пристало больше, чем носиться на метле

с продажной ведьмой. Хоть она и продала

всего лишь «утку», — не его: ему дала

по чести. Как условились. Пыхтела —

и, допыхтев, уставшей уткой улетела…

Чему, кому обязан этот город

архи-имперскою архитектурой,

своей незрячей правосудья архи-дурой,

своей совой, не зрячей ночью,

но очи пялящей многозначительно, и прочей

своею фауной и флорой, всею совокупностью,

горизонтально-вертикальной вседоступностью,

своей от всякой грусти отчуждённостью,

и… вашею со всем совокуплённостью?

Совсем уродливая шлюха, привыкшая к простою,