Неистовый сын Трира - [4]

– Да, Женнихен, да. У входа в науку, как и у входа в ад, должно быть выставлено требование: «Здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать совета».

– Данте принадлежат и другие слова, – ответила ему Женни. – «Следуй своей дорогой, – сказал он, – и пусть люди говорят что угодно». Ты справишься, Карл. Я слышала, что во дворце кардинала Мазарини собрано четыреста тысяч томов и рукописей. Вот если бы ты захотел все их прочесть, я сказала бы себе: «Женни, у тебя нет больше мужа». А так, кажется, всего лишь несколько сотен томов. Ты одолеешь их за год…

Женни понимала, что свадебное путешествие окончено. Ей было грустно: работа Карла, несомненно, станет разлучать их на целые дни, а то и на недели, но она привыкла уже к разлукам и была готова к новым.

И вот они, сами того не ожидая, оказались на улице Ришелье, перед мрачным дворцом Мазарини, превращенным парижанами в крупнейшую библиотеку мира. Они уже были здесь однажды и сразу узнали дворец.

Остановились по просьбе Женни. Заглянув Карлу в глаза, Женни сказала:

– Это надежное, очень прочное здание. Я буду спокойна, зная, что ты занимаешься здесь. Я думаю, что уже завтра ты можешь начать, Карл. Уверена, что и погода испортится завтра, так что гулять нам не придется. К тому же по твоим глазам я вижу, как тебе не терпится пойти туда… Или я ошибаюсь?

– Не ошибаешься, – ответил Карл. – Все так и есть. Признаюсь тебе в большем: я чувствую себя неспокойно, предаваясь развлечениям, то есть безделью. И меня терзает непонятное чувство вины. Разумеется, мне хотелось бы подавить в себе это чувство, но мешает Эпикур.

– Почему Эпикур?

– Потому, что это он сказал: «Пусть никто, пока он молод, не откладывает занятий философией».

– Но ведь он сказал «философией», – заметила Женни. – А ты чем собираешься заняться? Политической экономией, историей, социалистами… К тому же другой твой учитель, Гегель, сказал, что сова Минервы вылетает в сумерках. Как все это примирить?

– Ага! – засмеялся Карл. – Вот я тебя и поймал, Женнихен! Сначала ты разрешила мне заниматься, а теперь говоришь, что не видишь в этом надобности, потому что и Эпикур говорил только о философии, и Гегель утверждал, что мудрые мысли приходят лишь в пору седин, когда завершены суетные дела.

– Как не стыдно! – в шутку возмутилась Женни. – Не ты меня поймал, а я тебя поймала! Сейчас же отвечай, как примирить Эпикура и Гегеля?!

– Сдаюсь, сдаюсь! – еще громче рассмеялся Маркс. – Сдаюсь и повинуюсь, моя госпожа! – Он поднял руки. – А примирить Эпикура и Гегеля можно так: Эпикур прав в том смысле, что философия – лучшая тренировка для интеллекта, а молодость – лучшая пора для такой тренировки. Гегель же прав в том смысле, что суетность – враг истины. Принимаешь?

– Принимаю, – сказала Женни. – Однако нам пора домой, Карл. Вечером мы приглашены к Гервегам, и нам следовало бы отдохнуть. – Женни провела ладонью по лицу и тем выдала свою тайную мысль: красавица Женни боится выглядеть вечером усталой.

– Ах, Женни, Женни! – сказал Маркс, обнимая ее за плечи. – Никто не может быть красивее тебя. А потому я предлагаю: пообедаем сегодня не дома, а там, – он махнул рукой, – в проезде Оперы. Я еще вчера заприметил одно уютное кафе. Там подают жареные колбаски и пиво. Черт знает почему, но я соскучился по колбаскам и пиву. Хотя мне Гервег говорил, что лучшее пиво подают в ресторане «Большой балкон» на бульварах.

•

Они выбрали столик у самого окна, за которым под опавшим каштаном лежала целая копна листьев – бордовых, желтых, коричневых и еще совсем зеленых. Хозяин кафе, видимо, умышленно не убирал их, чтобы посетители могли любоваться этим пышным нерукотворным ковром осени. Разумеется, им руководила отнюдь не любовь к прекрасному, подумалось Карлу, а какая-то корысть: должно быть, он заметил, что люди, любующиеся из окна опавшими листьями, сидят в кафе дольше и больше заказывают. К тому же у них размягчается душа, и они становятся щедрее. А щедрый посетитель – это, несомненно, находка для владельца кафе. Так что и корысть порою служит красоте, и красота – корысти. Таков уж этот извращенный век… Впрочем, только ли этот век?

– Эпикур все человеческие потребности делил на естественные и неестественные, – заговорил Карл, глядя в окно. – Естественные потребности вытекают из природы человека, неестественные придуманы развращенным обществом. В свою очередь естественные потребности он также делил на две группы: на те, которые являются необходимыми, и на те, которые необходимыми не являются. Все потребности, кроме естественных и необходимых, он отвергал и считал их недостойными истинного мудреца… Тебе это известно, Женни?

– Известно. Я прочла все об Эпикуре и Демокрите, когда ты писал докторскую диссертацию об этих философах. Да и диссертацию твою я тоже читала. Ведь ты посвятил ее моему отцу…

– Как жаль, что в этом мире его больше нет, – вздохнул Карл. – Но знаешь, Женни, его голос до сих пор живет во мне, я его слышу, когда вспоминаю о твоем отце. И лицо его вижу, и его руки, которые держат либо томик Сен-Симона, которого он так любил, либо томик Шекспира, которого он любил еще больше.