Неистовый сын Трира - [160]

– Но ты все-таки перевернул мир, – вернулась к прерванному разговору Женни. – Разве не так, Карл? Мир наполнен твоими идеями, он немыслим без них, они в конце концов взорвут его, перевернут, как плуг переворачивает почву перед посевом…

– Спасибо, – сказал Маркс, снова взяв Женни за руки. – Тебе не холодно? Такая отвратительная погода, сырость и холод вползают через каждую щель…

– А мне нравится. Дождик шумит, капли постукивают по подоконнику. Природа неторопливо делает важное дело: размокают и преют опавшие листья, чтобы снова стать почвой, уходят в размякшую от влаги землю семена, чтобы потом прорасти, запасаются питательными соками корни, клубни. И все это под убаюкивающий шорох дождика. Я все еще слаба, а то встала бы и пошла под дождь…

Говоря это, Женни поглядывала в окно, а Маркс смотрел на Женни и думал, что она еще привлекательная и симпатичная женщина. И хотя болезнь и годы, полные страданий и тревог, сделали свое дело, иссушили ее лицо и легли сединой на ее волосы, они пощадили ее глаза, в которых светится мудрость и любовь. Это делает их прекрасными. И так трудно, невозможно представить, что они погаснут… От одной этой мысли все цепенеет внутри и меркнет белый свет.

У нее неизлечимая болезнь – рак. Она тоже об этом знает или догадывается, что одно и то же. Знает, что дни ее сочтены, что она медленно умирает. К счастью, ее не беспокоят боли, но силы уходят. И когда она собиралась в Париж, всем стало ясно, что она едет проститься с Дженни и внуками. Простилась и теперь ждет конца. Но с каким мужеством – без слез, без жалоб, даже без намеков. Уходит из жизни так, словно за ее гранью – вечность. Только она в эти сказки о вечной жизни не верит и никогда, кажется, не верила. Одно лишь ее тайно беспокоит и ранит: то, что он останется без нее.

Он болел и думал, что умрет раньше нее. Но выздоровел. Еще трудно дышать, слабость сковывает все его мышцы, но он уже сам поднялся и без посторонней помощи проделал эти несколько шагов, отделяющих его комнату от комнаты Женни.

– Теперь, когда ты поправился, мы снова будем ходить в театр, – сказала Женни. – Мне очень нравится, когда ты сидишь в театре рядом со мной и смеешься всяким глупостям, которые говорят на сцене.

– Все смеются – и я смеюсь. Невозможно не смеяться. Заражаешься всеобщим весельем.

Как же он будет жить без нее? И возможна ли для него жизнь без нее?

Эпикур говорил, что смерть не имеет к нам никакого отношения, потому что когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых. Но смерть любимого человека существует для того, кто его пережил…

– А когда выдастся солнечный сухой денечек, мы обязательно поднимемся с тобой на Хемстед в харчевню Джека Строу, и ты угостишь меня пивом. И вообще хочется есть. Давай-ка попросим Ленхен приготовить нам что-нибудь вкусного, Карл. И пусть нам дадут пива…

Женни старалась ради него. Ей хотелось, чтобы он поел. Сама же она, как говорила Ленхен, ела не больше птички.

– Да, я попрошу Ленхен принести нам пива и ветчины. – Он поднес ее руку к губам и поцеловал.

– У тебя горячие губы, – сказала Женни. – Нет ли у тебя температуры?

– Просто у тебя холодная рука, – ответил он и тут же обругал себя за то, что сказал это, про холодную руку. Пусть бы у него горели от жара губы, пусть бы они совсем сгорели, но рука у нее не может быть холодной, не должна. Рука, дороже и роднее которой нет во всем свете.

– Мне недавно снилось, что я снова переписываю твои рукописи, Карл.

– И ты страдала?

– Страдала?! – удивилась Женни. – Для меня всегда было счастьем помогать тебе. Я втайне гордилась тем, что была твоим секретарем, Карл. А когда меня заменили наши девочки, я даже ревновала.

– Ты была самым лучшим секретарем. Теперь я могу тебе признаться в этом. Потому что всегда очень высоко ценил твой стиль. Я помню, как ты меня однажды пожурила за мой дурной стиль, за то, что я пишу сложно, неуклюже. Это было очень давно, в одном из писем, которые ты писала мне из Трира в Париж… И я никогда потом этого не забывал.

– Карл, а помнишь ли ты стихи, которые ты присылал своей чýдной Женни из Берлина?

– Они так несовершенны, родная. Я очень жалею, что был плохим поэтом, что моя любовь к тебе не увековечена в стихах совершенных и потому бессмертных. Но все, что я сделал значительного, я сделал в ожидании твоей похвалы, Женни. Высшей награды я не ждал.

– А стихи, Карл? Ты помнишь что-нибудь из тех стихов?

– Мало, Женни. Несколько строчек, пожалуй. Ты хочешь, чтобы я их прочел?

– Конечно, Карл! – оживилась Женни. – Я очень хочу. Я прошу тебя.

– Да, да. Сейчас я вспомню. Вот. Это как раз про любовь:

Связала нас незримо

Навеки нить одна.

Душа, судьбой гонима,

Тобой окрылена.

И что искал напрасно

Души своей порыв, –

Дает мне взор твой ясный,

Улыбкой озарив[10].

– Да, – сказала она, погладив его руку. – Я тоже помню эти стихи: «Связала нас незримо навеки нить одна». Навеки, Карл… Но ведь тогда ты еще не мог знать, навеки ли.

– Я знал, – ответил он. – Любящему сердцу истины любви открываются внезапно и до конца.