Неистовая ночь - [15]

"Буги-вуги с бравурным тремоло", - сказал Малина.

"Стремительный домкрат!" - воскликнула Фанни, заливаясь смехом и хлопая в ладоши.

"В конце концов, - опять же загнусавил Машка, - оба шарятся в поисках трусов..."

"Куда это запчасти разбежались?" - пропищала Фанни.

"...И далее Броневицкий воняет, что я, мол, как Фридрих Энгельс, и трезвый, и навеселе, в любой, мол, позе я сохраняю трудоспособность, и я являюсь представителем больших, там, я не знаю каких... и вообще, мол, время совершать мне моцион и омывать телеса, и освежаться вежеталем, и что, спасибо, мол, за коллективное мероприятие, но..."

"Вот какую жуемотину поднес Броневицкий приятелю", - резюмировал Шина.

"Птички дерутся", - сказал Малина.

Птички голуби дрались за огрызок Машкиного сухаря. Чик-чирик да прыг, да хлоп, три-четыре, прямо в лоб...

"Что ж, - заметила Фанни, - как говорил Булгаков, голуби тоже сволочь порядочная".

"Так вот, - рассказывал Машка, поводя могучими плечами, густо, словно шерстью, облепленными комарами, - о чем этот мой цикл - а дело в том, что всякое литературное произведение, что б там ни говорили на сей счет их авторы, пишется, на самом деле, с целью развлечения. Или читателя, или же самого автора - то есть, автор развлекает сам себя. Ведь, согласитесь, если бы одним не нравилось писать, а другим - читать, то никакой литературы, разумеется, на свете б не было..."

"Бедненький Машенька, - жалела его Фанни, хлопая ладошками по Машкиной спине, - вкусненький Машенька, хавают Машеньку комарики..."

"У него кожа как у слона, - сказал Малина, - ни один супостат не одолеет".

"Как у тираннозавра", - поправил Машка.

"Так вот, - продолжал он. - То есть, что я хочу сказать? А то, что каждый волен устанавливать свои условия в этой игре, так как правильных систем не только в искусстве, но и вообще ни в чем не бывает, ибо всякая система хороша лишь для определенной категории людей".

"Ну и что?" - сказал Шина.

"А то, что и этот мой цикл - не более, чем игра, которую каждый волен толковать, как ему угодно".

"Ну и что?" - опять сказал Шина.

"А ничего".

"Слушайте, - сказал Малина, залезая в штаны, - по-моему, уже дождь начинается. Ей-богу, капает. Эй, девки, вылезайте, едем!"

Близняшки, наконец-то, выбрались на берег, стали, наконец-то, сушиться-вытираться.

"Что ж поделаешь, - вздохнул Машка, поднимаясь. - Поехали, так поехали".

Поехали. Молча ехали. Что-то уж поскучнели все. Дождь нагнал их уже по дороге. Быстро смеркалось.

Каждый думал о чем-то своем. Вот ведь как - еще один день пролетел, да еще какой день! - воскресенье. А завтра с утра - эх... - работа. У кого какая... Фанни служила где-то секретаршей ("секретуткой" - как сказала она). Шина еще утром поведал о себе, что он паталогоанатом, и вызывался помочь женщинам в разделывании курицы. Все смеялись, думая, что он шутит, но Малина подтвердил его слова. Про самого же Малину никто не знал, где он работает и работает ли вообще. Пепсиколки учились с Таней в институте. Ну, а Машка Машка работал ("держитесь, ребята, крепче за свои стулья") в "Крокодиле" ("Ну, да, так тебе и поверили", - отвечали ему. Про Машку-то уж точно знали все, что он нигде не работает). И наконец, противный Новость трудился в каком-то диком месте - то ли он грузил декорации... в общем, выполнял какую-то очень важную функцию в обществе.

Итак, ехали. Смеркалось быстро, но вот уже и огни Калининского проспекта, хонки-тонк "Жигули", кафе "Валдай", магазин "Мелодия", кинотеатр "Октябрь"...

"А хорошо на реке было", - внезапно мечтательно произнес очнувшийся Новиков. Близняшки захихикали.

Новиков откашлялся, помедлил и, под всеобщее молчание, стал читать неожиданно чистым, чуть резонирующим голосом:

Сонет

Еще живые, завтра же - мертвы,

Друг другу снимся мы в краю дисторций,

Где в матовой истоме тает солнце,

И в сумерках трагичны все черты.

Где время обессилело в тиши,

Где воздух дышит, чист, как отраженье

Мгновенья от движенья до движенья,

И мир подобен отклику души.

Лишь в облаках слепая тень дрожит

Звезды, как зов из каменных сугробов,

Лишь одиночество лесного рога

Охотника, заблудшего в глуши.

И зыбкий колокольный перебой

Над хрупкою осенней пустотой.

Новиков замолчал и сидел задумчив и строг, и в широко открытых, скорбных глазах его сияли воспаленные огни надвигающейся электрической ночи.

"Ну и ну, - удивленно покачал головой Малина. - Еще один поэт трагической судьбы..."

"Кстати, - сообщил Машка, - Новость навел меня на идею для нового рассказа из цикла про тираннозавров. Я напишу рассказ - герой у меня будет такой: руки у него будут - КГБ и КСП, а ноги - хиросима и мокасина. Он у меня станет заниматься каким-нибудь очень смешным делом... или нет, он будет просто сидеть где-нибудь и скрипеть зубами с таким звуком, будто дверью прищемило уши... А потом к нему подойдет какой-нибудь хмырь и спросит: "Что будет, если подбросить в воздух трехлитровую банку с пивом и поймать ее на голову?" - а тот в ответ возьмет и откусит ему голову вместе с банкой..."

"Приехали", - сказал Малина, тормозя.

Трещал дождь. Там и сям сновали машины, бежали по мостовой, выгибая шеи, торопливые гражданки под эгидою вальяжных зонтоносцев... У подъезда стояла Таня во всей своей прекрасной наружности, но лицо ее расходилось по швам от волнения.