Неистощимая - [179]

Перед смертью, уже теряя силы, он достал из-под подушки плотный заклеенный конверт и протянул его Кате дрожащей рукой. Впервые в жизни Катя увидела, как из глаз отца текут слезы.

– Простишь ли ты меня… милая девочка?.. – спросил Лисицын. – Отрада жизни моей… Простишь ли ты меня, Катя?… Катя… Катя…

– Господи, папочка, за что? – рыдала Катя, полагая, что отец бредит.

– Скажи… что… прощаешь… – попросил старик. – Я… не смог… Слишком… любил тебя…

– Прощаю, любимый папулечка, прощаю! Бог с тобой! Прощаю!

Катя вскрыла конверт только после похорон. Оказалось, Павел Лисицын обещал найти в большом мире Ивана Сергеевича Красина и отдать ему дочь, если не будет иметь известий о княжне Екатерине Борисовне Кушаковой-Телепневской – Настоятельнице Высокоборисовского Богоявленского женского монастыря Преподобной Екатерине. До той минуты, как мы вам уже сообщали, дорогие мои, Катя полагала, что ее мать умерла родами, отец даже показывал фотографию матери… Все настоящие, неподдельные бумаги о рождении Кати, как и изложение подлинной истории ее рожденья, находились тут же, в смятом предсмертной подушкою Лисицына конверте. Как и цюрихский адрес Красина.

Стоял тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Катя выправила отпуск в клинике, где работала – в Брюсселе она вновь работала в женской клинике, и бросилась в свой Цюрих, но увидела только маленький серый камень с надписью «Professor Ivan Krasin. 1833–1918». Она опоздала на десять лет.

А дальше нам рассказывать не очень хочется, дорогие мои. Но скажем два слова.

В тридцать шестом году Катя приехала в Советскую Россию. В монастыре помещалась Детская Трудовая коммуна «Красное Борисово». О судьбе Настоятельницы и монахинь никому в «Красном Борисове» было неизвестно. Привезший Катю в бывший монастырь в люльке мотоцикла младший лейтенант НКВД по фамилии Мормышкин, неотступно следовавший везде за Катею и даже возле закрытой дверцы туалета, если Катя туда направлялась, стоящий на страже – сотрудник Мормышкин из Kатиных расспросов о бывшем монастыре убедился в достоверности поступивших аж из самой Москвы сведений: гражданка Швейцарии шестидесяти шести лет Катарина Нассау – на самом деле русская Екатерина Лисицына, она же Красина, она же княжна Кушакова-Телепневская. А когда старая дворянская сука попросила привести ее к бывшему железнодорожному мосту через Нянгу, пусть уже и со снятыми рельсами, но все-таки к важнейшему стратегическому объекту области, все окончательно стало ясно.

Далее следы Кати теряются. Удалось ли ей, состарившейся дочери нашей Кати, на-шей-Ка-ти! уехать из СССР к сыновьям – в Амстердам или Осло, где ее сыновья жили в то время? Или она сгинула, как без вести сгинули миллионы насельников ГУЛАГа? Неизвестно. Известно только, что один из сыновей-близнецов Кати Красиной, Ганс Нассау, крупный банковский служащий, пережил Вторую мировую войну в Америке, после ее окончания вернулся в Амстердам, а потом перебрался в Люксембург руководить Люксембургским отделением Crédit Lyonnais[244] и оставил в княжестве обширнейшее и такое же успешное в жизненной карьере потомство. А второй близнец, бессемейный Максимилиан Нассау, к Катиному вечному огорчению в молодые ее годы, полная противоположность братцу, не очень большой поклонник учения и скрупулезного труда, но большой, как тогда говорили, «бонвиван»[245], любитель молодых, обязательно с круглыми маленькими попками барышень и хорошего коньяка, всю не очень долгую свою жизнь проработавший гимназическим учителем гимнастики зимой и спасателем на французских пляжах летом, был одним из тех десяти норвежских боевых пловцов, которые взорвали завод тяжелой воды[246] в Пенемюнде, тем самым кардинально изменив ход всемирной истории. Если бы Гитлер получил атомную бомбу хотя бы в сорок пятом году, война закончилась совсем иначе. Макс Нассау, внук Красина и Кати, командовал второй пятеркой, прикрывавшей отход остальных и вывоз на подводной лодке взятых на заводе образцов. Он так и остался лежать на прибрежных камнях Пенемюнде с простреленной головою, с залитой кровью шкиперской норвежской бородкою. Узнала ли об этом вторая наша Катя?

Известно только, что в тридцать шестом году молодой и не очень опытный сотрудник Мормышкин мучился выбором – прямо сейчас, здесь, в «Красном Борисове», надеть на шпионку наручники или же погодить до возвращения в город, в Глухово-Колпаков, и в Ленинград везти ее в наручниках уже из Глухово-Колпакова? Первый вариант казался несколько рискованным – все-таки об этой старой якобы швейцарской тетке начальнику областного Управления звонили прямо из Москвы, о чем Мормышкин знал. Но чрезвычайно подкупал этот первый вариант – тогда можно будет здесь же допросить старуху и привезти в город уже готовый протокол допроса с признательными показаниями и раскрытой агентурной сетью – именами, явками и всем прочим. Предотвращение подрыва пусть и разобранного, но все же моста, моста! ему бы зачлось. Тогда вся слава разоблачения шпионки досталась бы ему, Мормышкину, а то ведь ни районное, ни областное начальство даже "спасибо" не скажет!

В результате своих размышлений младший лейтенант Мормышкин вновь усадил старуху в люльку мотоцикла и когда делал вид, что поправляет на ней кожаный, закрывающий от ветра защитный фартук, мгновенно защелкнул на тонких, уже идущих старческими пятнами руках наручники.