Неинтересный человек - [4]
С лампы исчез абажур, яркий свет неприятно резал глаза. На стенах выделялись темные четырехугольники в тех местах, где раньше висели фотографии.
— Она ничего не хотела брать, я ей сам все упаковал, — сказал мужчина извиняющимся тоном. Голос его снова дрогнул.
Щеточкину стало нестерпимо стыдно перед этим человеком. Почему ни в парткоме, ни в фабкоме ничего не сказали о семейной жизни Клавдии?
Они оба сели. Мужчина провел рукой по запавшим небритым щекам и сказал с грустной улыбкой:
— Я сам решил, что мне переезжать не надо. Стала Клаша знаменитой, другие интересы у нее появились. Прямо скажу: неинтересным человеком я для нее стал. А зачем мне быть близкому человеку в тягость? Думали мы сначала вместе переезжать. Да только вижу я: буду для нее вроде лишнего. Так, муж при жене. А мы около десяти лет прожили, и хорошо прожили. — Он уронил руку на стол. Казалось, он просто высказывает вслух наболевшие мысли, ища им подтверждения. Вынув из кармана примятую папиросу, он закурил. — Так вам адрес?
Щеточкин взял блокнот и карандаш, понимая, что теперь все равно не пойдет к Финохиной.
— Она вас разлюбила? — спросил он и сам испугался своего вопроса. — Простите, я не знаю вашего имени-отчества.
— Николай Ильич. Как вам сказать?.. Не то что разлюбила. Неинтересным человеком для нее стал, — повторил он, видно, полюбившееся ему выражение. — Она и за границу ездит, и в президиумах сидит, и на больших собраниях выступает. А я как был помощником мастера, так и остался. Ничего, кроме своего цеха, не знаю. Придет вечером возбужденная, радостная, начнет рассказывать: и с тем известным человеком познакомилась и того видела. А что я ей могу рассказать? Про фабрику она и сама все знает. Вижу: другой ей нужен спутник в жизни, повыше меня. А тут квартиру ей как раз предоставили. Ну, все и решилось. Я-то про себя раньше решил, а ей в последний день сказал. Тут уж, знаете, чем меньше разговоров, тем лучше. Вижу: не то, что обрадовалась она, а как бы облегчение почувствовала. — Он закурил вторую папиросу. — Значит, правильно я решил! Если уж конец, то лучше скорей. Так вам адрес? Очерк вы про нее обязательно напишите. Лучшая ткачиха она у нас, во всех делах заводила. На днях, говорят, для кинохроники будут ее снимать. Так, записывайте. — Он стал диктовать адрес.
Щеточкин записал и вдруг подумал: а почему Клавдия с таким равнодушием отнеслась к судьбе близкого человека? И он почувствовал, что теряет интерес к личности Клавы и что не сможет сейчас написать очерк.
Когда он сказал об этом Николаю Ильичу, тот снова стал тереть небритую щеку, потом сказал:
— Что у нас с ней вышло, так это ведь нас касается. А написать про многое можно.
Он стал рассказывать, как Клаша пришла на фабрику, как она выглядела, как училась работать на станке. Щеточкину казалось, что он видит перед собой угловатую, несмелую девушку, ее светлые волосы, любопытные глаза, худые, неуверенные еще руки. И тут же подумал: как же любит Николай Ильич Клаву, если так запомнил каждое ее движение, выражение лица, каждый ее поступок!
Николай Ильич рассказывал о всех событиях месяц за месяцем, все больше увлекаясь; серые глаза его заблестели, на губах появилась улыбка. Его не смущало, что Щеточкин ничего не записывает, он сам жил в этих воспоминаниях. Точными и нежными словами рисовал он облик Клавы в тот день, когда она впервые решилась обслуживать шесть станков, ее разговоры с подругами. Память его хранила не только слова, но даже интонации голоса Клавы. И Щеточкину стало жаль не этого страдающего человека, у которого радость осталась только в воспоминаниях, а Клаву, не оценившую такую большую любовь.
Когда Щеточкин вышел на улицу, уже шли последние трамваи, направлявшиеся в парк. Он и не заметил, как просидел у Николая Ильича несколько часов.
На другой день, едва Щеточкин вошел в отдел, Михаил Максимович сразу задал ему вопрос:
— Собрали материал о своей героине? А то редактор уже два раза интересовался…
— Да, теперь я знаю о ней много. Только очерк у меня не получится.
Михаил Максимович долго смотрел на него, потом сказал, растягивая слова:
— Похвальная откровенность. Только, будьте добры, уж сами объясняйтесь с редактором.
— Он здесь? — спросил Щеточкин, чувствуя необыкновенный прилив храбрости.
— Здесь. — Михаил Максимович уткнулся в бумаги.
Катя, увидев Щеточкина, сказала ему тоном сообщницы:
— Вас редактор уже спрашивал. И Михаила Максимовича вызывал. Написали очерк?
— Нет, Катя. — На лице девушки он прочитал огорчение.
Редактор просматривал свежий номер газеты, он не сразу оторвался от этого занятия, только показал на кресло. Сделал несколько пометок карандашом, отложил номер, спросил, глядя через свои непроницаемые толстые стекла:
— Как у вас с очерком?
Щеточкин стал рассказывать про вчерашнее посещение. Он ждал, что редактор перебьет его и спросит, зачем он потерял зря столько дней. Не умеет написать очерка, так и не надо было браться! Но Петр Николаевич слушал, не перебивая. Когда Щеточкин окончил свой рассказ, редактор постучал карандашом по столу, поправил очки, спросил, пытливо глядя на молодого журналиста:
