Неимоверное счастье - [4]

-- Софья Андреевна, подождите немного!

-- А что?

-- Вот прочтите, что я вам напишу.

-- Хорошо.

-- Но я буду писать только начальными буквами, а вы должны догадаться, какие это слова.

-- Как же это? Да это невозможно! Ну пишите.

Он щеточкой счистил карточные записи на сукне и принялся писать. Они оба были серьJзны и взволнованы. Все еJ душевные способности сосредоточились на этом мелке, на его большой красной руке, державшей мелок.

"В. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.", -- написал он.

"Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья", -- прочла она. (Господи, ему было тогда 34 года!)

Сердце ее сильно билось, в висках стучало. -- Ну, еще, -- сказал он и стал писать:

"В в. с. с. л. в. н. м. и в. с. Л. З. м. в. с в. с. Т."

"В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня вы с вашей сестрой Танечкой?" -- быстро и без запинки прочла она.

Он не удивился, точно это было самое обыкновенное дело. Послышался недовольный голос матери. Погасив свечи, они распрощались. Другим эта история может показаться придуманной, но она помнит все до мельчайших подробностей, равно, как и ЛJвочка, который использовал многие детали в сцене объяснения Кити и Левина.

На обратном пути они снова на один день остановились в Ясной Поляне. Послали в Тулу нанять большую анненскую карету (их так называли по содержателю Анненкову). Когда она пришла прощаться с графом, он неожиданно объявил, что едет с ними в Москву: "Разве можно теперь оставаться в Ясной Поляне? Будет так пусто и скучно". Всего набралось семь пассажиров: пятеро Берсов (включая маленького Володю) и Лев Николаевич с сестрой. В карете было шесть мест: четыре внутри и два сзади, как в крытой пролетке с верхом. Постановлено было, что Лев Николаевич будет постоянно занимать одно наружное место сзади, а на втором -- они с сестрой Лизой будут чередоваться. Она зябла, куталась и испытывала такое спокойное счастье рядом с любимымы автором "Детства", а он длинно и поэтично говорил про свою жизнь на Кавказе. Минутами она засыпала, а когда просыпалась, все тот же голос продолжал рассказывать кавказские сказки. На последней станции Лиза упросила ее уступить ей свою очередь ехать рядом с графом, но он, узнав про это, пересел к кучеру на козлы...

В Москве Лев Николаевич снял квартиру у немцасапож-ника, он почти каждый день приезжал к ним в Покровское. Они много гуляли и беседовали. Однажды он спросил, пишет ли она дневник. Она ответила, что давно пишет, с 11 лет, а еще прошлым летом сочинила длинную повесть. На просьбу дать на прочтение дневник, она сказала, что не может, тогда он попросил, чтобы дала хоть повесть. Она, преодолевая робость и смущение, согласилась. Повесть, написанная этим летом, была тесным образом связана с ее переживаниями. Себя она описала в виде черноглазой, страстного темперамента Елены, у которой две сестры: старшая холодная Зинаида и младшая всеобщая любимица Наташа. За Еленой ухаживает молодой человек 23 лет (в нем легко узнавался конногвардеец Митя Поливанов), но ее сердце отдано другу семьи Дублицкому, средних лет и непривлекательной наружности. Дублицкий, которого все прочат в женихи Зинаиде, все больше привязывается к Елене. Разрываемая между любовью и долгом, Елена собирается уйти в монастырь...

На вопрос, прочитал ли он повесть, он ответил равнодушно, что просмотрел. Позднее она увидела в его дневнике: "Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты". Она запомнила эти чудесные августовские лунные вечера и ночи -- стальные, свежие, бодрящие... В начале сентября они вернулись с дачи в Москву. Как всегда после дачи и жизни с природой, все в городе угнетало, казалось тесно, скучно, замкнуто. Ежедневные посещения графа продолжались. Однажды она призналась матери: "Все думают, что Лев Николаевич женится не на мне, а он, кажется, меня любит". Мать рассердилась: "Вечно воображает, что все в нее влюблены. Ступай и не думай глупостей". Отец был тоже недобр с ней. Он был рассержен, что Лев Николаевич, бывая у них столь часто, не делал, по русскому обычаю, предложения старшей дочери. Положение в доме стало натянутое и тяжелое.

14 сентября он сказал ей, что должен сообщить нечто важное, но не объяснил что. Догадаться было нетрудно. Она играла ему на рояле вальс Il Baccio, который выучила, чтобы аккомпанировать пенью сестры Тани. Он стоял, прислонившись всей фигурой к печке, и говорил, говорил. Музыка мешала другим слышать его слова, и как только она заканчивала, он просил играть еще. Так она повторила этот вальс раз десять. Она не помнит его слов, только смысл: что любит, что хочет на ней жениться. Все это были только намеки. Через день, в субботу, он опять провел у них целый день и, выбрав минуту, когда на них никто не смотрел, позвал ее в пустую комнату матери: "Я хотел с вами говорить, но не мог. Вот письмо, которое я несколько дней ношу в кармане. Прочтите его. Я буду здесь ждать вашего ответа".

Она бросилась в девичью комнату, где три сестры жили вместе, и стала читать, перескакивая через строчки: