Негр с «Нарцисса» - [36]

— Руль под ветер!

Другой голос, более слабый, ответил:

— Есть, сэр!

Все замолчали, выжидая. Седой матрос выколотил о порог свою трубку и встал. Корабль мягко накренился, и море, точно просыпаясь, сонно забормотало.

— Как будто ветер поднимается, — сказал кто-то очень тихо.

Джимми медленно повернул лицо навстречу ветру. Голос громко и повелительно прокричал в темноте:

— Выбирай контр-бизань!

Группа, стоявшая перед дверью, исчезла из полосы света. Слышно было, как они побежали к корме, с различными интонациями повторяя:

— Выбирай контр-бизань… есть, сэр…

Донкин остался один с Джимми. Оба молчали. Джимми несколько раз открывал и закрывал рот, словно глотая свежий воздух; Донкин шевелил большими пальцами своих голых ног, задумчиво уставившись на них.

— Ты что ж, так и не собираешься помочь им с парусом? — спросил Джимми.

— Нет. Если они вшестером не справятся с этим проклятым парусом, значит, подыхать им пора, — ответил Донкин скучающим глухим голосом, словно он говорил из глубины ямы. Джимми с каким-то странным интересом рассматривал его комический птичий профиль; он свесился со своей койки с выжидающим неуверенным выражением человека, который прикидывает, как бы вернее овладеть странным незнакомым существом, способным по виду ужалить или укусить; но он сказал только:

— Подшкипер заметит, что тебя не хватает, и начнет лаяться.

Донкин встал, чтобы выйти.

— Разделаюсь уж я с ним как-нибудь темной ночью, увидишь, что разделаюсь, — бросил он через плечо.

Джимми быстро заговорил:

— Ты просто попугай, настоящий трескучий попка!

Донкин остановился и, насторожившись, склонил голову набок. Его большие прозрачные уши с выпуклыми венами торчали в стороны, напоминая тонкие крылья летучей мыши.

— Вот как? — спросил он, продолжая стоять спиной к Джимми.

— Да, вот как. Выбалтываешь все, что знаешь, как… какой — нибудь паршивый белый какаду.

Донкин ждал. Он слышал, как тот медленно с трудом переводил дыхание, точно человек, которому положили на грудную клетку стофунтовую тяжесть. Затем он спокойно спросил:

— Что ж я такого знаю, по-твоему?

— Что… То, что я тебе говорю… Немного. Кто тебя тянет за язык болтать о моем здоровье?..

— Твое здоровье? Так ведь это, черт побери, одно надувательство — чертовское, вонючее, первоклассное надувательство, — только не оно меня трогает, не оно, нет.

Джимми молчал. Донкин засунул руки в карманы и одним тяжелым шагом подошел к самой койке.

— Ну я и говорю, что ж из этого? Разве это люди? Так, бараны одни… Стадо баранов, которыми погоняют, как хотят. Я выставлю тебя… почему бы нет? Ведь ты в полной безопасности…

— Да… я ничего не говорю насчет этого…

— Ну, так пусть они видят. Пусть знают, что может сделать человек. Я вот человек, я все про тебя понимаю… — Джимми глубже откинулся на подушку; Донкин вытянул вперед свою тощую шею, тыча птичьим лицом прямо в Джимми, словно собираясь выклевать ему глаза, — Я мужчина. Я обошел все каталажки в колониях. А все потому, что не желал отступить от своих прав…

— Ты тюремная затычка, — слабо произнес Джимми.

— Да, и горжусь этим. А ты? У тебя, черт дери, не хватило духу. Вот ты и выдумал эту увертку… — Он остановился, затем медленно произнес, подчеркивая слова, как будто эта мысль только что пришла ему в голову:

— Ведь ты не болен, правда?

— Нет, — твердо ответил Джимми. — Так только, нездоровится иногда в этом году, — пробормотал он внезапно упавшим голосом.

Донкин прищурил один глаз, дружески и таинственно подмигивая. Он прошептал:

— Ты уже не раз небось проделывал это?

Джимми улыбнулся; затем, как бы не в силах сдерживаться больше, дал волю языку:

— Да, на последнем корабле… я был не в своей тарелке во время плавания. Все сошло прекрасно. В Калькутте они расплатились со мной полностью, и шкипер даже не попробовал ставить мне палки в колеса. Я получил все до последней копеечки… Провалялся 58 дней. Вот олухи-то! О Господи! Что за болванье! Все заплатили.

Он судорожно рассмеялся. Донкин сочувственно захихикал. Вдруг Джимми отчаянно закашлялся.

— Я совсем здоров, — сказал он, как только смог перевести дыхание.

Донкин сделал насмешливый жест.

— Конечно, — произнес он уверенно, — всякому видно.

— А они вот не замечают, — сказал Джимми, хватая воздух, как рыба, выброшенная на песок.

— Они-то проглотят какую угодно брехню, — подтвердил Донкин.

— Ты не слишком налегай все-таки… — наставлял его Джимми беззвучным голосом.

— Насчет твоей интрижки-то? — весело добавил Донкин и затем с неожиданным отвращением прибавил: — Ты вот только о себе, только б тебе было хорошо…

Джемс Уэйт проглотил упрек в эгоизме, натянул одеяло до подбородка и некоторое время лежал тихо. Его толстые губы беспрерывно двигались неизменно выпуклым черным пятном.

— Чего это тебе так хочется неприятности накликать? — спросил он без особого интереса.

— Потому что все это один срам, черт возьми! Плохая жратва, паршивое жалованье… я хочу, чтобы мы задали им здоровую взбучку, чтоб они помнили… Колотить людей?.. Проламывать им черепа?.. Как бы не так!.. Разве мы не люди?

Он пылал альтруистическим гневом.

Затем он спокойно добавил:

— Я там твои вещи повесил проветрить.