Негодяйка - [38]

– О нет, не может быть. – Леони лихорадочно соображала, что сказать дальше. Голос в трубке прервал ее размышления.

– Месяц назад он уехал в Нью-Йорк.

Леони чуть не выронила трубку.

– Когда он вернется? – Ее уже колотила нервная дрожь.

– Не раньше чем через несколько месяцев. Его послали от фирмы по обмену. Могу я передать ему, кто пытается связаться с ним?

– Н-нет. Нет, спасибо. – Ошеломленная новостью, Леони повесила трубку. Голова раскалывалась от напряжения. Но холодная логика взяла верх. Она знала, что должна сделать. Она вновь подошла к телефону и набрала номер миссис Майлз.

Через пять минут Леони уже была в своей квартире. Устало сняв пальто, она прошла к себе в комнату. Там она села на кровать и остаток дня просидела, не двигаясь, сокрушенная отчаянием. Она догадывалась, что соседки по квартире, сидя в их крошечной кухоньке, оживленным шепотом обсуждают сейчас ее. Время от времени они приносили ей чай, и как-то Изабель, погладив ее по голове, пробормотала: "Все образуется, дорогая". Потом к ней подсела Трэйси, пытаясь уговорить что-нибудь съесть. Леони же лишь качала головой. Уже в темноте она машинально разобрала постель и легла, устремив открытые глаза в ночь, моля о смерти, которая только и избавит ее от невыносимой боли.

Так продолжалось три дня, потом Изабель не выдержала. Протягивая Леони чашку чая, которую та взяла молча, она вдруг резко обрушилась на подругу.

– Ради Бога, Леони, это никуда не годится. Ты должна взять себя в руки. – Она запнулась, увидев выражение ее лица. На Изабель смотрела женщина, которую, казалось, подвергли жесточайшей пытке. Она села рядом и обняла обмякшее тело. – О, дорогая моя, прости, я так виновата. Просто мне больно видеть тебя такой.

Отчаянный страдальческий вопль вырвался у Леони; и долго сдерживаемые рыдания выплеснулись горькими слезами. Трэйси, стоя в дверях, молча наблюдала, как прижались друг к другу девушки, потом вернулась на кухню и так же молча заплакала сама.

На следующий день Леони в последний раз отправилась к дочери. Поговорив с миссис Майлз, она в конце концов согласилась отдать девочку супругам, которые хотели ее удочерить.

– Вы хотите подержать ее? – сочувственно спросила миссис Майлз.

– Нет, нет, я не вынесу этого. – И Леони подошла к двери в комнату, где возле окна стояла плетеная колыбелька. В ней лежала Аманда, ее ребенок, ее дорогая дочка, одетая в бледно-желтое платьице; из окна струился солнечный свет, отбрасывая блики на малютку, окрашивая все в золотистые тона. Леони отвернулась, когда миссис Майлз участливо взяла ее за руку.

– Вы поступаете правильно, дорогая моя, – тихо сказала она. – Вы даете этому ребенку право на достойную жизнь.

Леони кивнула и вышла из дома. У нее было такое ощущение, что душа покинула ее тело.

Через какое-то время она случайно обнаружила в своих вещах маленький носочек, который надели девочке в больнице еще при рождении. Она прижала к себе заветный лоскуток как священную реликвию. Девятнадцать лет она жила со своей болью, и, хотя время и сглаживало ее остроту, боль не исчезала. Всякий раз, заслышав, как плачет или зовет мать какой-нибудь ребенок, она вспоминала о своей дочери. Со временем, когда Леони уже могла рассуждать трезво, она поняла, что больше никогда не хочет видеть Симона. И еще она поняла, что никогда не заживет в душе рана, которую он нанес. Тяжкое испытание ожесточило ее, и прошло много лет, прежде чем она позволила себе полюбить еще раз. Ребенок теперь не связывал ее, и Леони вновь ступила на некогда покинутую театральную стезю. Она не отказывалась от работы в провинциальных репертуарных театрах – с маленькой Амандой на руках об этом даже и думать было нельзя. Став менее разборчивой, ей без труда удавалось найти работу, но очень часто в промозглые зимние вечера, промерзая в холодных и влажных норах, именуемых провинциальными отелями, она безутешно рыдала, вспоминая свою маленькую дочурку, которую, конечно же, невозможно было бы воспитывать в условиях кочевой жизни начинающей актрисы. В утешение себе и в отместку мужскому полу Леони лихорадочно меняла партнеров по постели, которые ей были абсолютно безразличны, и ненавидела себя за подобный цинизм.

Вопреки данным самой себе обещаниям, она не могла побороть в себе искушение узнать хоть что-нибудь о Симоне. Когда через полгода после их разрыва она услышала от друзей, что он помолвлен с Элизабет Кавендиш – богатой, красивой блондинкой аристократического происхождения, до нее начал доходить смысл происшедшего. Какая подходящая жена для подающего надежды политического деятеля, горько подумала она. Конечно, бедная, неизвестная актриса, как она, едва ли справилась бы с ролью супруги честолюбивого члена парламента. И деньги Элизабет были для Симона весьма кстати, поскольку он, несмотря на хорошо оплачиваемую работу, всегда остро нуждался в них. В какой-то степени этот скоропалительный брак был своего рода утешением для Леони, лишний раз подтверждая, каким дерьмом оказался Симон и как ей повезло, что она вовремя от него избавилась.

Как неизбежность воспринимала Леони восхождение Симона на политический Олимп. Зная его, как никто другой, она почти не сомневалась в том, что его амбиции простираются до кресла премьер-министра, на меньшее он не рассчитывает. Тем временем ее театральная карьера, после некоторого периода провинциальной безвестности, наконец сдвинулась с мертвой точки; и по мере того как росла ее популярность, Леони перестала следить за успехами Симона. Получив предложение из Голливуда, она отправилась в Лос-Анджелес, где и началась ее кинематографическая карьера. Симон был почти забыт.