Негатив положительного героя - [66]

Темным камнем украсил свой перст:

В томных взглядах он виртуозен,

Этот юный богатый пере.

Кирьяш, Ладан, Айя, Пантейя, его землячки,

На джинсы сменившие хомейнийский ярем:

По шариату явно не плачет

Эмансипированный гарем.

Нельзя забывать и другого Востока,

Он щедро представлен. Ким Со Лим,

Все белые тигры корейских восходов

В класс заявляются вместе с ним.

А вот и самые худенькие ребята:

Нго, Дуонг и Анг Хуэй Уан,

С плоскими лицами селибатов,

Будто посажены на сампан.

«Лодочным людом» называли их «посты» и «стары»,

Выпит изрядно ими горький ром ранних ран,

Тайно отчалили от комиссаров,

Чтобы приплыть в роман.

Сын эфиопского комсомола,

Что испарился во цвете лет,

Зубрила, как видно, крутого помола,

Менгисту Хайле Тесфалидйт.

Таинственный Стержио Агастукьюлос

По происхождению и по внешности грек,

Если и не из Эллады, то откуда-то около:

Среди тридцати иксов один игрек.

Грустная милая Клуди Кэриц,

К ней не полезет всякий нахал,

Зато поэт фимиам ей воскурит,

Не зная, что курицей называл.

А вот как раз и поэт, Макдуналд

Джефри: я встретил его в Москве –

Юноша кругленький, но окрыленный,

С поэтическим промыслом объехал весь свет.

Сидит здесь и гитарист нашего рок-н-ролла

Пo кличке «Энеми», по имени Нагл

Кристофер, чьё пузо нередко голо,

И коленный сустав нередко наг.

Двухметровый центр женского баскетбола

Афро-американка Шилдон Моник

Плывет, покачиваясь, как гондола,

Под грузом русских нечитаных книг.

За ней гондольер, маленький Генри,

Черный кузнечик Смит, мастер дзюдо,

Из легчайшей категории в тяжелые жанры

Переходит, влекомый своей звездой.

А вот и наш соотечественник, Векслер Алекс,

То есть бывший Саша: возрос в тиши

Мэрилендских пригородов. Там и взыграли

Ностальгические чувства к пушкинским далям:

«По русской понимаю ни шиши».

Не обошлось, разумеется, и без Польши:

Как одно из ясных славянских солнц,

M центре класса сияет не меньше, не больше,

Как подруга всеобщего детства Инга Зайонц.

Мы начинаем, господа, со слов Пастернака,

Автора романа «Доктор Омар Шариф»,

Где Джулия Кристи бродит по буераку,

Напевая незабываемый 1966 года мотив.

Он говорит, что весь мир в компоте,

Однако роман – это не просто текст.

Роман – это кусок горячей дымящейся плоти.

От себя добавим: Но отнюдь не бифштекс!

Все-таки роман – это сборище письменных знаков.

Он появляется в воздухе, как ЭНЭЛО,

Пo воле гудящего себе под нос Пастернака,

Чья ручка кружится, как помело

Переделкинской ведьмы, она же муза,

Что вечно переперчивала соцреализм,

А по ночам голосила, как леший Карузо,

В литфондовских дебрях, где мрак и слизь.

Чеканщик шедевров, виолончельщик

Вляпался в романешти, как в липкий бальзам,

В жанр, где размазался и застрельщик,

Достопочтенный Оноре де Бальзак.

Все-таки он отрывается, он в полете,

Кружит над строчками и не впадает в сон.

Не спи, жужжит сам себе, работай,

И станешь, как пилотская звездочка, невесом.

10. Второй отрыв Палмер

Почти весь 1992 год Кимберли Палмер провела в России, но к осени прибыла в родной Страсбург, штат Вирджиния. «Палмер вернулась из России совсем другим человеком», – сказал аптекарь Эрнест Макс VIII, глава нынешнего поколения сбивателей уникальных страсбургских молочных коктейлей, которые – сбиватели – хоть и не обогатились до монструозных размеров массового продукта, но и ни разу не прогорели с последней четверти прошлого века, сохранив свое заведение в качестве главной достопримечательности Мэйн-стрит и привив вкус к жизни у восьми поколений здешних германских херувимов; у-у-упс – кто-то кокнул бокальчик с розовым шэйком, заглядевшись на «авантюристку Палмер», переходящую главную улицу; «Never mind, – воскликнул Эрнест. – Обратите внимание, даже походка другая!»

«Она там явно потеряла невинность», – шепнул какой-то доброхот сержанту Айзеку Айзексону и чуть не заслужил пулю в лоб, и заслужил бы, если бы у сержанта чувство долга не преобладало над личными эмоциями. Между тем Палмер, завернувшись в многоцелевой туалет от Славы Зайцева, пересекала магистраль по направлению к «Хелен Хоггенцоллер Поттери-Клабу», из которого уже выскакивали дамы, чтобы заключить ее в объятия.

«Мне даже странно вас приветствовать, дорогие друзья», – сказала Палмер на расширенном заседании клуба, где меж керамических изысканностей теперь щебетали канарейки и сияющая от гордости Хелен в сверхразмерной майке с русским двуглавым орлом обносила гостей миниатюрными чашечками кофе-(!)-эспрессо. «О, как странно, друзья, вернуться на родину, в этот тихий городок после десяти месяцев в той невероятной стране!» Тут она замолчала с широко раскрытыми глазами и как бы даже забыла о том, что ее окружало в эту минуту. И дамы тоже расширили глаза в немом благоговении.

Теперь в тишине долины Шэнандоа этот десятимесячный «русский фильм», словно «виртуал риэлити», включался в сознание Палмер абсурдно перемешанными кусками, то по ночам на подушке, то за рулем «тойоты», то в супермаркете, то во время бега, то перед телевизором, то при раскуривании сигареты – эта, приобретенная в России, вредная привычка казалась чем-то вроде инфекционного заболевания просвещенным жителям Вирджинии – и перекрывал собой полыхание «индейского лета», мелькание белок, маршировку школьного оркестра, привычные телесерии, по которым она, надо сказать, основательно скучала в России, пока не забыла.