Неформат - [11]

Филин встретил Уту в Ленинграде, при входе в метро на станцию «Невский проспект». Жёлто-зелёная лицом, наглотавшаяся какой-то чудной марцефали, сидела она на гранитном приступочке, а прямо перед ней выплясывал корявые па отчаянный бомж с внешностью побитого жизнью Рудольфо Валентино. За каждый пируэт он получал от невменяемой иностранки по одной бумажной дойчмарке. Невские жители, стремящиеся проникнуть в подземный рай пролетариата, плавно обтекали эту странную композицию, косясь и продолжая течение. Бомж Рудольфо уже выбивался из и без того немногих сил, но иностранная валюта не прекращала поступления в его набухающий карман, а прыщавый милиционер из линейного отдела время от времени подносил ему бодрящую чарку — складной стаканчик "мечта туриста", наполненный чем-то судорожно ядрёным. Очевидно, они были в сговоре. Филин убедился в этом, как только попытался прервать это тихое ограбление и увести лишённую рассудка незнакомку с гранитного капища материального опустошения. Милиционер отреагировал немедленно. Приблизился. Козырнул. И потребовал предъявить.

— Ты чайку знаешь? — угрожающим тоном рецидивиста-мокрушника озадачил постового Филин.

— Какую ещё чайку? — опешил прыщавый страж.

— Джонатана, сержант, Ливингстона, — глухо отчеканил Филин и поволок несопротивляющуюся поклонницу уличной хореографии к притормозившему по отмашке такси.

Покорным взором выдоенной коровы проводив отъехавшее авто, сержант встрепенулся, подманил пальцем оттанцевавшего бомжа, влепил ему затрещину, ловко выудил из его кармана смятые дойчмарки, отвесил пинка и бормоча: «Развелось тут чаек, простому милиционеру жизни нет», — быстро скрылся в утробе метростанции.

Бомж Рудольфо подобрал догорающий окурок, брошенный простым милиционером, зашёл за угол, вытряхнул из штанины с десяток провалившихся в прореху купюр и, подкручивая ступни носками внутрь, торопливо заковылял к винной лавке на Большой Конюшенной улице. Возможно, тогда эта улица носила имя террориста Желябова.

Зачем он связался с немкой? А зачем он поехал в Барнаул…

Из безответной любви к искусству можно высосать первую строчку стихотворения «Я люблю смотреть, как умирают дети». Из любви к чистому искусству можно дважды выстрелить в пузо Зураба Церетели с таким же почтением, с каким Валерия Соланис всадила две пули в живот Энди Уорхола. Из отягощённой любви к одному лишь искусству можно нащупать философское обоснование объединению беспредельной власти правящей группы с беззаветной преданностью истребляемого народа к своим душителям.

«Целью нашей политики является всевозрастающая забота о человеке, основанная на…»

— Целью всякой политики является либо захват власти, либо её удержание, — подытожил Филин и выключил телевизор небрежным ударом ноги. Экран негромко свистнул перед смертью, сконцентрировав энергетику штурмовой трансляции в мутно-зелёном пучке, собирающемся, подобно шагреневой коже, в центре выпуклого экрана. Пучок исчезающего света символизировал, таким образом, телевизионное бессмертие главарей «всевозрастающей заботы», прибыльно обменявших отзвук холостого выстрела «Авроры» на действующую алхимическую формулу математической тирании либеральных ценностей. Филина это не интересовало.

Из любви к искусству импровизации он приобрёл два билета в спальный вагон «Красной стрелы» и доставил отравленную эйфорией немку в ту самую квартиру, в доме по улице Свободы, где позднее человекообразная птица Андалай ухитрилась-таки выклевать зерно бессознательного оптимизма из её орошённой водкой головы. Обнаружив в протрезвевшей Уте кладезь нерастраченного авантюризма, Филин познакомил её с Ником Рок-н-роллом. Она влюбилась в запрещённую Звезду. И с тех пор искала малейшей возможности посетить страну, где место всякому гению точно определено координатами статей Уголовного кодекса. А полустёртыми следами их вдохновенного творчества бывшие секретари комсомольских ячеек попугивают своих внуков — активистов РНЕ. Так и в этом бешеном мае девяносто первого Ута оказалась в ненавидимой ею Москве.

Квартира располагалась на третьем этаже восьмиподъездного дома, скобкой заворачивающего углы внутрь от улицы, прорезавшей Тушино насквозь. Окна этого рок-н-ролльного транзита выходили на две стороны. С одной — был виден двор, утыканный автомобилями, визжащие детишки на скрипучих качелях, похожая на персидский мавзолей школа с вечно обоссаными углами и бетонная конура ЖЭКа, откуда каждые полчаса вываливались пьяные сантехники, отправляющиеся по своим сантехническим надобностям. Ближайший вино-водочный находился в двух автобусных остановках. Из другой пары окон можно было наткнуться взором на низко посаженный шпиль Северного речного вокзала, рассмотреть асфальтовую рябь канала «Москва-Волга», выдолбленного арестантским кайлом, а так же прочесть упоминавшуюся уже загадочную надпись «Ре. оран Ту. ино».

История всякого места — это история населявших его людей и событий, с этими людьми связанных. В общем, нас мало интересует то, к чему не приложено какое-либо человеческое безобразие, на чём нет окровавленных зарубок рыцарского меча, где не смешивались девичьи слёзы с церковным вином или, на паршивый конец, не была брошена какая-нибудь бессвязная фраза, ставшая первой строчкой песни в исполнении группы «Резервация Здесь», например. Нас мало волнуют места, где не ступала нога хотя бы пещерного человека. Нас волнует судьба. Драма. Фарс. Преступление. Что угодно, лишь бы с участием себе подобных. Нас волнуют наши собственные представления. Без человека мир — пустая сцена, на которую взирают безмолвные звёзды. И мы не способны оценить величие этого спектакля. Вселенная мертва, если некому увидеть её жизнь. Если некому оценить философскую тоску далёкого потока созвездия Плеяд, некому услышать шорох прилива, ласкающего каменный вал крымского Симеиза, некому даже просто замолчать, поразившись васильковым горизонтом Валдайской возвышенности. Наши чувства — последнее звено в цепи совершенства. Без них — всё бессмысленно. Вот, местный колдырь Бенчик, бредёт, позвякивая «хрусталём», к приёмному пункту стеклопосуды…Он неразумен, ничтожен и слаб. Его мизерный мир ограничен турникетами завода «Красный октябрь» — с одной стороны и винным лабазом на улице Фабрициуса — с другой. Ничто иное ему не ведомо. Гаечный ключ № 17 кажется ему самым важным творением человеческого разума и человеческих же рук. Не его героический путь освещает факелом римская Беллона, не его укрывает она щитом и не ему вручает бич и меч. Вырученной мелочишки хватает Бенчику ровно на то, чтобы стать вкладчиком пол-литровой банки чудовищного виноградного настоя. И когда он подавит в себе естественный рвотный рефлекс после пролитой внутрь отравы, когда он закурит ядовито чадящий «Беломорканал», когда душа его расфиксируется и по нервам пробегут лёгкие пальчики арфистки, он обернётся вокруг и взгляд его, случайно, на одно лишь неуловимое мгновение, задержится на оплёванной вишне, цветущей возле гастронома, и смутно и необъяснимо осознает её красоту… О суровые боги Гардарики! Не обижайтесь и смиритесь — в ту самую секунду ничтожный Бенчик уравняется с вами. Ибо он тот, кто смог оценит творение ваше. И если всё человечество исчезнет вдруг, поражённое вирусом Н5 N1, и чудом сохранится один лишь Бенчик с чадящей беломориной в нечищеных зубах, последующий род людской будет чтить его, как нынешние люди чтят Ману или Моисея. И для вас, боги, нет его дороже, потому что он смог поразиться творчеством вашим. Без него вы — квартира, где не с кем выпить и не о чем вспомнить.