Нефертити. «Книга мертвых» - [3]
— Каждое утро я думаю, что, возможно, вижу тебя в последний раз. Поэтому я запоминаю твое лицо. Теперь я знаю его так хорошо, что вполне могу унести с собой в могилу.
— Давай не будем говорить о могилах. Лучше поговорим о том, что мы сделаем с подарком Владыки, который я получу, когда раскрою дело и стану самым знаменитым сыщиком в городе.
Наконец-то она улыбнулась.
— Какой-нибудь подарок не помешает. Тебе уже несколько месяцев не платили.
В экономике все кувырком, несколько лет подряд выдались неурожайными, даже поступают сообщения о грабежах. А наплыв приезжих из-за наших северных и южных границ, привлеченных обещаниями грандиозного нового строительства, создал неприкаянную и не имеющую надежд массу безработных, которым нечего терять. По слухам, зерна мало даже в фараоновых житницах. Никому не платят. В городе только об этом и говорят. Из-за таких разговоров все озабочены еще больше. Всем нужно прокормить не один рот. Люди страшатся нехватки продуктов и гадают, когда же им придется менять на черном рынке хорошую городскую мебель на половину туши или корзину овощей из деревни.
— Я смогу о себе позаботиться. И каждую минуту буду думать о том, как вернусь к тебе. Обещаю.
Танеферт кивнула и вытерла глаза рукавом.
— Я должен попрощаться с детьми.
— Ты уезжаешь сейчас?
— Так надо.
Она отвернулась от меня.
Когда я вошел в комнату, девочки прервали свои занятия. Сехмет подняла взгляд от свитка. Эти топазовые глаза, опушенные черными ресницами. Нелегкий выбор — прочесть несколько слов из ее рассказа или толком поздороваться. Я поставил дочь на стул, чтобы наши лица оказались на одном уровне, ощутил знакомую молочную сладость ее дыхания. Она обвила невесомыми ручками мою шею.
— Мне придется ненадолго уехать. По работе. Присматривай за мамой и сестрами, пока я буду в отъезде.
Она кивнула и со всей серьезностью прошептала мне на ухо, что будет присматривать, что любит меня и будет думать обо мне каждый день.
— Напиши мне письмо, — попросил я.
Она снова кивнула. Моя маленькая умница. В этом году в ней начало просыпаться самосознание: в ее голосе появилась новая, пробующая себя изысканность.
Следующая, Тую, улыбается — все молочные зубы сменились постоянными — и строит глупую рожицу. Она хочет укусить меня за нос, и я ей позволяю.
— Развлекайся! — кричит она и спрыгивает на пол.
Малышка Неджмет, «милая», как мы с надеждой ее называем; решительное создание, своей независимостью потрясающе похожа на меня. Ночи плача сменились у нее в высшей степени серьезным вниманием к окружающему миру. Я больше не могу за завтраком обмануть ее, убеждая, что вчерашняя булочка свежая.
И наконец, моя Танеферт, сердце мое, с волосами, черными, как безлунная ночь, прямым носом и миндалевидными глазами. Прости, что покидаю тебя. Даже если я больше ничего достойного в жизни не совершил, то по крайней мере создал эту семью. Моих славных девочек. Пусть они вернутся ко мне в конце этой истории. За это я совершу какое угодно воздаяние богам. Только покидая любимых, можно понять, как они тебе дороги.
По привычке и следуя своему методу, все последующее время я буду вести дневник. В конце каждого дня или ночи стану записывать, что мне известно, а что — нет, заносить туда улики, вопросы, головоломки и загадки. Я буду писать, что пожелаю и что думаю, а не то, что мне следовало бы писать. Если же вдруг со мной что-либо произойдет, этот дневник сможет уцелеть как свидетельство и вернуться домой, как заблудившийся пес. И не исключено; разрозненные детали и мелочи, неувязки и явные несоответствия, факты и домыслы, из которых складывается история преступления, приведут к успешному, упорядоченному и, возможно, разумному, логичному, блестяще выведенному заключению. Но так не получится. По опыту знаю, улики так легко воедино не складываются. Они представляют собой полный хаос. Поэтому в своем дневнике я буду записывать отклонения от темы и неподходящие мысли — неотшлифованные, абсурдные и непонятные. И посмотрю, что они мне скажут, не проступят ли из остатков улик (ибо, как правило, я имею дело с невосполнимыми потерями) очертания правды.
А затем я проделал самое трудное. В тончайших своих льняных одеяниях и с сумкой, в которой лежали мои документы, я обратился с краткой молитвой к домашнему богу. С необычной искренностью (поскольку он знает о моем неверии) я помолился ему, прося защитить меня и мою семью. Затем обнял дочек, поцеловал Танеферт (она вновь коснулась ладонями моего лица), обул старые кожаные сандалии и дрожащими руками закрыл дверь своего дома и своей жизни. Я отправился навстречу будущему, в котором не было ничего определенного, один риск. Мне стыдно это писать, но я чувствовал себя как никогда живым, невзирая даже на разбитое сердце.
2
Великие Фивы, ваши свет и тени, ваши продажные дельцы и болтливые толпы, ваши торговые лавки и дорогие дома; ваши отвратительные убогие трущобы и молодые нарядные красавицы; ваши преступления, несчастья и убийства. Я никогда не мог понять, ненавижу или люблю вас. Но я хотя бы вас знаю. Поверх низких крыш соседних домов я вижу голубые, золотые, красные и зеленые фасады храмов, их колоннады и пилоны, освещенные солнцем. Священные сикоморы растут вокруг них как темно-зеленые свечи. Фруктовые деревья и тайные сады. А рядом с ними — груды хлама между темными хибарами и в опасных переулках. У стен роскошных вилл и громадных дворцов и храмов расползлись лачуги, сооруженные из отходов и обломков, оставленных богатыми, и множество народа влачит в них жалкое существование. Ниши домашних богов, на каждом блюде ежедневное приношение. Говорят, что в этом городе богов больше, чем смертных. И я этот сонм богов не выношу. Эгоисты в своих храмах и на небесах. За слишком многое им, смакующим наши страдания и невзгоды и пренебрегающим мольбами наших сердец, слишком за многое надо ответить. Но это богохульство, и я должен скрывать свои мысли — хотя и пишу это здесь, а читающий должен оценить мое глупое доверие.
