Неестественные причины. Записки судмедэксперта: громкие убийства, ужасающие теракты и запутанные дела - [15]

Мой отец, Джойс, Роберт и я жили как четверо людей, лишь по воле случая оказавшихся под одной крышей. Даже мой отец стал от нее отдаляться. Мне сложно назвать этот брак счастливым. Не обходилось без ссор и длительной ледяной злобы. Однажды он даже отвез ее к матери в Денвер. Но она вернулась. Днями напролет они спорили, после чего, как я понял уже потом, происходили ночные примирения. И на утро атмосфера в доме была до боли в зубах слащавой и переполненной любовью. Хватало их, конечно, ненадолго. Честно говоря, все это не на шутку сбивало с толку.

Роберт поступил на юридический в университет – мой отец полностью одобрил выбранную им специальность. Я скучал по своему брату, однако с его отсутствием споров поубавилось, да и вспышек ярости стало немного меньше.

Год спустя Роберт вернулся, провалив экзамены. Он объявил, что больше не хочет изучать право. Теперь его сердце лежало к философии и социологии. Отец пришел в бешенство.

«Социология? – прошипел он. – Что это вообще за предмет?»

Но Роберт все-таки стал изучать социологию и построил весьма успешную карьеру, преподавая в различных университетах во Франции, где он и остался.

С каждым своим приездом Хелен обращала наше внимание на пропавшие из дома вещи. Я решил не обращать на слова сестры внимание, однако, повзрослев, понял, что она была права. Следы нашей мамы постепенно стирались.

Год за годом все, что хоть как-то было связано с ней, пропадало, пока не осталось ни единого украшения, картины, фотографии, швейных и вязальных принадлежностей, книг, щеток для пыли или посуды. Бедная Джойс старалась заменить все эти вещи чем-то своим, однако что бы она ни покупала, что бы ни делала, заполнить пустоту, которая осталась в доме после смерти нашей матери, ей было попросту не под силу.

Когда я уехал в Лондон, казалось, что Джойс полностью стерла мою маму, в каком-то смысле забрав у меня и отца. Все изменилось, когда я уже учился на старших курсах. Он ушел из муниципалитета и устроился бухгалтером в центре Лондона. Теперь наши встречи не ограничивались моими периодическими приездами домой, где от глаз Джойс было не скрыться. Мы могли свободно встречаться за обедом в городе, что и делали довольно часто. У меня снова появилась возможность бывать с ним наедине.

Мы неизменно ходили в один и тот же ресторан на Грик-стрит. Он был такой крошечный, что порой казалось, будто мы у кого-то в гостях. Еда была недорогой и вкусной, и я подозреваю, что на кухне о санитарии не особо заботились, однако это было не важно: отец с сыном могли здесь вместе пообедать в приятной, теплой атмосфере. Это было как в старые времена – до появления Джойс. Он был расслабленным и любящим, и я тоже, потому что в общественном месте мне не угрожал очередной взрыв вулкана.

Возможно, он начал видеть во мне врача, взрослого человека – как бы то ни было, он начал откровенничать. Он рассказал, что «племянница» Джойс на самом деле оказалась ее дочкой, зачатой с канадским летчиком во время войны. Мама Джойс вырастила девочку, а самой Джойс досталась роль приходящей тети – подобной историей в 1940-х было никого не удивить. Этот страшный секрет и связанный с ним позор позволяли матери Джойс крепко держать ее под своей материнской пятой. Так что, когда появился мой отец, Джойс увидела в нем свой путь к спасению.

Теперь было понятно, почему ей так сложно было проявить какие-либо материнские чувства к двум мальчикам-подросткам. Она была лишена возможности быть матерью своего собственного ребенка.

Мой отец даже рассказал, как ему не хотелось на ней жениться. Когда он ехал в Девон на свадьбу, он даже всерьез подумывал врезаться во что-нибудь. Не насмерть, но достаточно сильно, чтобы избежать свадьбы. Но, как это было типично для него, он решил, что лучше уж все сделает как надо, на случай если Джойс – ну или, что было более вероятно, ее мать – решит подать на него в суд из-за невыполненного обещания жениться.

Я улыбнулся от мысли о том, как мой отец старается все делать правильно, и вспомнил словарь, подаренный им, когда мне было 16. Идеальным каллиграфическим почерком, аккуратно обведя чернилами в рамку, он подписал его несколькими строками из Александра Поупа. Как там было? Будучи подростком, я помнил их наизусть, однако теперь на память приходил лишь отрывок:

«Когда правдив и откровенен суд…»

Я решил, что, вернувшись в свою квартиру, непременно выучу эти строки заново. Я помнил, что стихотворение это представляло собой некий кодекс правильной жизни и культурного поведения. Мой отец соблюдал этот кодекс и хотел, чтобы я тоже ему следовал.

За одним из наших с ним обедов он рассказал, что после смерти моей матери не раз был близок к тому, чтобы покончить с собой. Единственным, что его останавливало, было нежелание оставлять нас с Робертом одних. Врачи прописали ему валиум. Постепенно он от него отказался, заменив выпивкой, которая помогала ему заснуть и расслабиться. Никогда в жизни я не видел его пьяным: по вечерам он ограничивался пинтой-другой девонского сидра, не более, однако этого, как оказалось, было достаточно, чтобы продолжать мириться со своей утратой и своим новым, несчастливым браком.