Неестественные причины - [15]

Реклесс заговорил о деле, только когда мисс Далглиш вышла. Это было в порядке вещей, но Далглиш сам удивился, как его задело то, что при этом подразумевалось. Реклесс, по-видимому, не тупица и не бесчувственный идиот. Он не стал Далглиша ни о чем официально предупреждать и призывать к содействию и сохранению тайны, это естественно предполагалось само собой. Но дело вел он. Ответственность лежала на нем. И ему решать, какую часть головоломки выкладывать на рассмотрение Далглишу; кому оказывать доверие и до каких пределов. Далглиш очутился в непривычном для себя положении, и что-то оно ему не особенно нравилось.

Воздух в гостиной был по-прежнему спертый. Дрова в камине прогорели и осели пирамидой белесого пепла, но жар в четырех каменных стенах еще держался, дышал в лицо, как из топки, и было душно. Инспектор словно ничего этого не чувствовал. Он попросил:

– Расскажите мне о людях, которые здесь сегодня были, мистер Далглиш. Они что же, все считают себя писателями?

Далглиш ответил:

– Оливер Лэтем, наверно, представился бы как театральный критик. Мисс Кэлтроп хотела бы считаться романисткой «чувствительного направления», а что это, понимай как знаешь. Кем отрекомендовался бы Джастин Брайс, затрудняюсь сказать. Он издает литературно-политический журнал, основанный еще его дедом.

К его удивлению, Реклесс кивнул:

– Да, я знаю. Ежемесячник «Критическое обозрение». Мой отец его покупал. Тогда шесть пенсов была ощутимая сумма для рабочего человека. И «Критобоз» за шесть пенсов давал ориентировку и поддержку. Теперь-то он не боевитее, чем «Файнэншл тайме», розовая водица – советы, куда вкладывать капитал, рецензии на неинтересные книги. Заискивает перед интеллигенцией. Но от такого журнала нынче не прокормишься.

Далглиш ответил, что, по его сведениям, Брайс не только не кормится от журнала, но, наоборот, вкладывает в него свои личные средства.

Реклесс сказал:

– Мистер Брайс, похоже, из таких, кто не боится, что его примут за гомосексуалиста. А на самом деле он как?

Это был вполне законный вопрос. Любые данные о подозреваемых представляют ценность, когда расследуется убийство. Потому что это дело явно приобретало именно такую окраску. Тем не менее Далглиш почему-то ощутил досаду. Он ответил:

– Понятия не имею. Возможно, слегка амбивалентен.

– Женат он?

– Нет, насколько, мне известно. Но мы ведь еще не докатились до того, чтобы автоматически подозревать каждого холостого мужчину за сорок?

Реклесс не ответил. Возвратилась мисс Далглиш с кофе на подносе, и он принял у нее из рук чашку с выражениями благодарности, но явно без охоты. Когда она снова вышла, он поднес кофе ко рту и стал отхлебывать, устремив мрачный взгляд на противоположную стену, где висела выполненная хозяйкой акварель «Шилоклювки в полете». Потом сказал:

– Они злобный народ, голубые. Не насильники, как правило, но злобные. А в этом убийстве есть что-то особенно злобное. Эта секретарша, хромоножка, она откуда вообще, мистер Далглиш?

Далглиш, ощущая себя студентом на устном экзамене, сдержанно ответил:

– Сильвия Кедж – сирота, живет одна в домике у Кожевенного спуска. Говорят, очень квалифицированная секретарь-машинистка. Работала главным образом у Мориса Сетона, но выполняла работу и для мисс Кэлтроп, и для Брайса. Я мало что о ней знаю, да и об остальных здесь тоже.

– На сегодняшний день ваших знаний достаточно, мистер Далглиш. А мисс Марли?

– Тоже сирота. Воспитана теткой. Сейчас учится в Кембридже.

– И все эти люди – друзья вашей тети?

Далглиш не знал, как правильнее ответить. Его тетка нечасто пользовалась этим понятием и, кроме одного лица, едва ли назвала бы кого-нибудь в Монксмире своим другом. С другой стороны, не станешь же отрекаться от соседей, когда над ними нависло подозрение в убийстве. И, подавив желание дать замысловатый ответ, что, мол, здесь знают друг друга близко, но не хорошо, он уклончиво сказал:

– Лучше спросите ее сами. Но, конечно, они все знакомы. Поселок маленький, кругом никого. Как-то они между собой ладят.

– Когда не убивают друг у друга собак и кошек, – заметил Реклесс. Далглиш промолчал. Реклесс добавил:

– Нельзя сказать, чтобы они сегодня так уж расстроились, верно? За весь вечер ни слова сожаления о погибшем. Казалось бы, писатели, кто-нибудь из них мог бы произнести по этому случаю надгробную речь.

– Мисс Кедж, однако, расстроилась, – возразил Далглиш.

– Это не от горя. У нее был шок. Настоящий клинический шок. Если к утру ей не будет лучше, надо, чтобы кто-нибудь съездил за врачом.

Он, разумеется, совершенно прав, подумал Далглиш. Типичный нервный шок. Что само по себе кое о чем свидетельствует. Конечно, такое сообщение может человека потрясти. Но если оно для кого-то не новость, тогда вряд ли. А обморок под занавес выглядел вполне натурально, неподдельно и тем исключал преступную осведомленность.

Инспектор Реклесс вдруг встал с кресла, словно бы в недоумении посмотрел на пустую чашку в своей руке и аккуратно поставил ее на поднос. Сержант Кортни, лишь с минутным запозданием, проделал все то же самое. Похоже было, что они наконец собрались уходить. Однако оставалась еще одна вещь, которую надо было Реклессу сообщить. Один вполне достоверный факт, может быть, представляющий интерес, а может быть, и нет. Но Далглиш с досадой обнаружил, что говорить почему-то не хочется. А ведь предстоящие несколько дней и без того обещали быть достаточно трудными, чтобы еще из-за этого Реклесса заниматься болезненным самокопанием. Он решительно сказал: