Недотёпы - [10]

— Ты ж сколько времени без церкви живёшь с тех пор, как поп сбежал! — вступил Агафон, — Наплевать тебе на это, что ли? Православный ты человек или кто?

— Не знаю… — протянул Пахом, — То есть, вера, оно конечно: веру мы держим, мы не татары какие. И деревня… Жалко деревню… Жалко мужиков… И баб… Тяжёлое время Господь послал.

— А что ж ты улыбаешься-то, если время тяжёлое?

— Так я и плакал ведь, когда поляки налетели… Ох и горя было! Вот уж горе! А сейчас-то что? Живы остались, и слава Богу. Живём, значит.

— А если завтра опять налетят? И ведь налетят, непременно!

— Ну, так что ж? Бог даст, снова спасёмся. А нет — ну, на нет и суда нет. Только что ж об этом сейчас думать? Вот как налетят, тогда и подумаем.

— А если, — Сильвестр грозно прищурился, — если завтра тебе скажут: «На Москве ныне польский царь! Давай, Пахом, перекрещивайся в латынскую веру! А на селе у вас вместо русского барина будет ясновельможный панствовать!» Что тогда?

— Этого мы не понимаем, — твёрдо сказал Пахом, явно желая прекратить разговор, — Мы царей не выбираем. Мы и бояр не сами себе на шею сажаем. Придёт пан — ну, значит, пан. Ежели сильно запанствует — можем и подпалить, можем и рогатиной…

— Сабелькой раз! И башку долой! — радостно подхватил атаман, — Пана зарубить — это милейшее дело… У нас на Дону…

— А вот скажи-ка, Филипп Филиппыч, — обернулся к нему Агафон, — почему речь у тебя русская? Я ведь казаков слышал-переслышал, до сих пор их голоса в ушах стоят. Они иначе говорят. И слова у них иные. Ты вот, к примеру, говоришь «сейчас» и «щас», а они — «зараз». И глаголь-букву они выговорить не могут: у них то ли хер-буква, то ли вообще непойми-что получается, мне так и не сказать… А у тебя глаголь русский. Это как понять?

Атаман удивился, подумал с полминуты, потом соскочил с печи и ухватил Агафона за плечи — хотел за горло, но промахнулся.

— Я тебя, поганка монастырская, сейчас в стенку вобью!

Пахом быстро выскочил из своего угла, в один прыжок подлетел к атаману, выдернул из-под Сильвестра лавку и звучно треснул ею атамана по лбу. Атаман обиженно повернулся к нему, поднял кулак, но Пахом легко, словно котёнок, отскочил в сторону и вновь хватил атамана лавкой — на этот раз по затылку. И в третий раз прибавил, для верности. Тогда атаман наконец упал. Пахом укоризненно покачал головой:

— Эх ты, Агафон Сидорыч! Что ж ты лихо будишь? Что язык распускаешь? Ну, догадался, ну и держи при себе! А если бы меня не случилось — как тогда? Кто бы тебя защитил? Сильвестр Афанасьевич — человек умственный, он в таких делах не помощник.

— Так я, это… — Агафон вертел головой, разминал горло и откашливался, — Я ж давно догадался, да молчал… А тут, ненароком с языка сорвалось…

— Так он не казак? — спросил Сильвестр, обиженный тем, что признали негодным для защиты.

— Какой-такой казак! — рассмеялся Пахом, — Я узнавал. С Твери он. Купецкий сын беспутный. Всё пил да гулял, да Тверь кулаками пугал. Тятьку разбойники повесили, так он решил на Дон перебраться… Сперва в Сибирь, правда, убёг, там поразбойничал… Потом у нас застрял — вроде как и вы. Давайте-ка, все разом поднимем его на печь: утром проснётся, ничего не вспомнит…

Так и вышло.

Но утром случилась другая беда. Едва успели позавтракать, пришёл Пахом, бледный и строгий, и сказал:

— Поляки идут.

Сильвестр с Агафоном повскакали из-за стола:

— Где поляки? Откуда? Сколько?

— Чернодворские мужики за ними украдкой в лесу проследили. Говорят: идут поляки — человек сто. Ихнюю деревню, должно быть, мимо обойдут, не заметят, а на нашу прямиком выйдут. Кто знает, что за люди, откуда взялись… Оборванные сильно, голодные. Может от полка какого отбились, может ещё что… Не знаю. Оружие, впрочем, у них в порядке, — так говорят. Ведёт их полковник — важный такой пан, толстый, усатый…

— Да что нам с его усов! — завопил Агафон, — Ты скажи, когда здесь-то будут? Удрать успеем?

— Так это… — засмущался Пахом, — Удрать-то, конечно… Они к вечеру будут, не раньше… Удрать-то мы успеем! Тут другая незадача…

— Уж не драться ли ты с ними задумал? — спросил Сильвестр, чувствуя с удивлением, что лицо его расплывается в улыбке. Сто человек поляков против их четверых, — это хорошо. Вот и послал Господь славную смерть, не оставил милостью своей. Не повезло Сильвестру Афанасьевичу родиться: не в те годы на свет пришёл — ни при Димитрии Донском и не при Иоанне, грозном царе, — зато уйдёт по-человечески. Не в лесу замёрзнет, и не под забором сгниёт. В волнении он пригладил волосы, подкрутил поникший было ус и махом допил весь свой кипяток с вареньем.

— Да чего там драться… — покривился Пахом. — Кто драться-то будет? Ты, что ль Сильвестр Афанасьевич, или ты, Сидорыч? Не… тут даже если с атаманом на пару… Не…

— Так что ж тогда? — сухо спросил Сильвестр.

— Пугнуть их надо… Пошуметь чуток… Пусть они нас обойдут стороной. Ведь подумайте, господа хорошие: едва только деревня отстроилась с вашей помощью… Вроде жизнь опять начинается… А скольких они старух-стариков порешат? Вы ж их знаете: из баловства двух-трёх повесят, трёх-четырёх под горячую руку пристрелят, а у стальных последнее отымут — те и ноги протянут с голоду. Нельзя бы так.