Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - [94]
Никки де Гинзбург выглядел в тематически непростительном костюме тореадора («Я задаю правила, я их и нарушаю», — пожав плечами, объяснил он) великолепно.
Мизиа Серт явилась в обличье Мизии Серт.
Я думал поначалу вырядиться мужиком с косой, но затем увидел в «Попино», принадлежавшем Музею Гревен магазине для циркачей, желтое подвенечное платье, от которого так и несло провинциальностью. Парик, тиара и венецианская маска дополнили мой костюм. Об остальном позаботилась Элен Рубинштейн. Ответ — на случай, если кто-то полезет ко мне с вопросами, — у меня имелся: я Спящая Красавица.
Гости заахали: появился, верхом на белом жеребце, Серж Лифарь, одетый в одну лишь кожаную набедренную повязку — все остальное его мускулистое тело было покрыто отблескивавшей золотой краской.
Заиграл негритянский джаз. Эдит Ситуэлл, сидя с прямой спиной на садовом стуле, пересказывала всем, кто желал ее слушать, подозрительно отдававшую Диккенсом версию своего детства. Берар отвел меня в сторону, для разговора. Он снял с себя ослиную голову, сунул ее под мышку. Я увидел в его рыжей бороде несколько пятен засохшей зеленой масляной краски.
— Привет вам от Кокто. Я был у него в Тулоне — курил там с ним и с его Venfant Дебордом.
Я спросил, какое впечатление произвел на него Деборд, которого сам я практически не знал.
— Если в одно слово — инфантилен, — ответил Берар. — Кокто превозносит юношу до небес, но юноша просто пуст. Читая и слушая его так называемые стихи, чувствуешь себя попросту неловко — это вихляющийся след семени на зеркале, в котором некто разглядывал себя с чрезмерным обожанием. Сказать по правде, способность нашего блестящего друга выносить здравые суждения в последнее время понемногу сходит на нет. Я так понимаю, что он снимает фильм, хоть этого никто пока и не видел. Во всяком случае, если какие-то съемки и проводились, меня на них не позвали. А вас!
В вопросе его прозвучало нескрываемое подозрение.
Я ответил — нет, не позвали; впрочем, Кокто попросил меня принять участие в покраске декораций для «Sang d’un Poète»[130], что я с редкостным удовольствием и сделал.
— Ну что же, это либо оживит увядающую карьеру Кокто, либо прикончит его. Фильмы! О чем он только думает! Из всех его enfants я хотел бы познакомиться только с одним — с Радиге. Я прочитал оба его великолепных романа. Как много он обещал — и уже полностью забыт. Хотелось бы знать, кого будут помнить из людей нашего поколения? Возможно, забудут всех, а нашу эпоху сочтут унылой пустыней.
Музыка ненадолго смолкла. Но следом влажный воздух ночи пронзили звуки саксофона-сопрано, жутковато узурпировавшего чувственную мелодию флейты, которой открывается «L’Après-midi d’un Faune». Странность такой аранжировки — для джазового переложения Дебюсси, вообще говоря, нисколько не годился — делали звучание музыки скорее грубым, чем мерцающе соблазнительным. Но все же некоторое языческое очарование в ней сохранилось.
Затем из пола поднялся помост, а на нем Лифарь — томно полулежавший, почти нагой, позолоченный, приложивший большой палец к губам словно бы для того, чтобы испить давно уже чаемого, никогда не утоляющего жажды эликсира.
Гости стеснились вокруг помоста. Только Мизиа Серт стояла, задумавшись, в стороне от толпы. А во мне будто распахнулась какая-то пустота. Даже на барже Мерфи, почти десять лет назад, я почуял что-то невнятно нечистое в том, как Лифарь присваивал знаменитую роль Нижинского. Кокто говорил тогда о наглости его поступка. Однако в ту пору я был моложе и сделанное Лифарем даже в малой мере не показалось мне такой вопиющей бестактностью, какой казалось теперь.
— Ну что за скотина, — сказал за моей спиной Борис Бернару. — Ни стыда, ни совести. Лифарь переспит с кем угодно, если это поможет его карьере. А сейчас он пытается переспать со всеми нами сразу.
Ощущая странную безутешность, я отступил в затененный угол сада, в розарий, рассеченный начетверо посыпанными песком дорожками. Ночь уже опустилась, однако запах цветущих роз еще витал в воздухе. Красные почернели, белые же плыли в темноте, будто мотыльки.
Я слышал, как оркестр приближается к страстной кульминации и стихает в пленительных триолях, но звук казался мне далеким — словно у розового сада имелись стены, ограждавшие того, кто укрылся в нем от разочарований наружного мира. Паук уже начал соединять паутиной два стоявших по разным сторонам дорожки розовых куста, я наткнулся на нее и порвал непрочные, липнувше к лицу нити. И внезапно понял, что я здесь не один.
