Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - [92]

Мы вышли на улицу. Сеял приятный легкий дождик. Пути наши шли в противоположных направлениях: его — в отель «Бристоль» на Елисейских Полях, мой — на рю Сен-Жак в Латинском квартале, однако странно: он, казалось, не хотел так сразу проститься со мной. Я же умирал от желания поскорее выкурить первую трубку.

— Кстати, — сказал он, — я прочитал недавно роман, написанный одним из ваших соотечественников. Не по-русски, конечно, русского я почти не знаю, — в немецком переводе. Очень хороший роман. Возможно, он вам известен. Автора зовут…

Еще до того, как Герман назвал автора, я понял, какое имя услышу. Мама не так давно писала мне, что Володя продал германские права на «Короля, даму, валета» за небольшую, но пришедшуюся очень кстати сумму.

— На самом деле я довольно хорошо знаю В. Сирина, — сказал я. — Это мой брат. «Сирин» — естественно, псевдоним.

— Кто-то говорил мне, что он означает «жар-птица».

— Нет, — ответил я, ощутив перепугавший меня спазм. — Скорее «сирена», хотя у русской сирены имеются крылья, да и живет она не на морском берегу, а в лесу. Мне этот роман показался довольно неприятным. Хотя, возможно, по-немецки он читается лучше.

— Возможно. Немцы говорят так и о Шекспире. Что он собой представляет, ваш брат? Опираясь на эту книгу, я бы сказал, что он человек замечательно умный, образцовый стилист, отстраненный холодный созерцатель человеческой жизни и бескомпромиссный моралист. Или я кругом ошибаюсь? Меня всегда притягивало то, что писатель, сознательно или неосознанно, рассказывает о себе в своих сочинениях. Есть ли какое-то соответствие между автором этих захватывающих страниц и братом, которого вы знаете в реальной жизни?

Пока он говорил, тревога моя возрастала экспоненциально. Под мышками у меня было мокро, пот выступил и на лбу.

— Мне жаль разочаровывать вас, — сказал я и сам услышал в моем голосе жесткие ноты, — но я не виделся с братом семь лет. Возможно, я даже и не узнаю его, если встречу. Однако на тех бессердечных страницах его присутствия я почти не заметил.

И тут мои тревоги оправдались — полностью. Я слишком запоздал к трубкам. Улица поплыла перед моими глазами, я понял, что меня вот-вот вывернет наизнанку, согнулся в две погибели и извергнул на тротуар едкую жижу. Бедный Герман отнесся к случившемуся с галантной стойкостью: сочувственно коснулся моего плеча и взял, когда я выпрямился, под локоть. А пока я вытирал грязные губы его носовым платком, ласково спрашивал, не хочу ли я посидеть на бордюрном камне, не грозит ли мне обморок?

Я покачал головой, сказал:

— Мне нужно идти. Простите.

Он остановил машину — одно из «такси Марне», еще курсировавших тогда по улицам Парижа. Вечер стремительно вырождался в нелепый фарс, и я был уверен, что за рулем подъехавшего к тротуару дряхлого автомобиля непременно будет сидеть не кто иной, как Олег.

Однако Судьба уже наигралась со мной: водитель такси оказался сварливым стариком, изъяснявшимся с сильным бретонским акцентом. Мне не удалось отговорить Германа от оплаты моей поездки и уверить его, что со мной все обойдется, ему не стоит волноваться на мой счет.

«Что же, больше мы с ним никогда не встретимся», — со странным облегчением сказал я себе, когда такси отъехало от тротуара.

Назавтра я получил записку на печатном бланке «Замка Вайсенштайн» — Герман писал, что знакомство со мной доставило ему огромное удовольствие, что он надеется в ближайшем будущем снова увидеть меня. Ничего кроме учтивости и даже обаяния в записке не было, и тем не менее она нагнала на меня такой безотчетный страх, что я не смог заставить себя ответить на нее.

В следующие несколько месяцев он заблаговременно извещал меня о каждой его деловой поездке в Париж, о желании увидеться со мной, а я самым искренним образом уклонялся от этих встреч. Возможно, я чувствовал себя решительно недостойным дара, которым норовила — или грозилась — оделить меня Судьба. Я снова и снова возвращался к опустошавшей мою душу мысли: прежде чем и если что-то сможет связать нас, я должен измениться. Я не мог предстать перед Германом Тиме таким, каким был.

39

В августе 1929-го, под вечер одного знойного дня, консьерж вручил мне телеграмму: «Diaghilev est mort се matin. Lifar»[124].

Подробности я узнал позднее: о том, как после неудачи, которой обернулось его путешествие с Маркевичем, великий человек поехал в Венецию; как Лифарь и Кохно ухаживали за ним до его последнего дня; как перед самым финальным падением занавеса к нему приехали Коко Шанель и Мизиа Серт. Сергей Павлович Дягилев, которому цыганка когда-то давно предсказала смерть на воде, испустил последний вздох в городе, который называют Serenissima — Царица Морей.

Прочитав телеграмму, я вспомнил вечер 1928 года, когда сразу после триумфальной премьеры «Аполлона Мусагета» Дягилев упал на колени перед еще не снявшим тунику Лифарем. Он торжественно поцеловал голые бедра Лифаря и сказал: «Запомни это навсегда. Я целую ноги танцора второй раз в моей жизни. Первыми были ноги Нижинского — после “Le Spectre de la Rose”![125]» Вспомнил я и Лифаря, радостного, гордого и немного смущенного, ибо он любил Дягилева, но любовь его ни в чем не была соизмерима с пронзительной, бездонной, немыслимой любовью Дягилева к нему.