Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - [55]

— Ах, дорогой мой Вова. Страшитесь горьких чар изгнания. Это они склоняют вас к фатализму. Россия будет утрачена, только если мы назовем ее утраченной.

— Она уже утрачена, — сказал мой отец. — Нам следует отказаться от нее, как когда-то давно евреи отказались от Иерусалима. Нас тоже, как и их, ждет Диаспора.

— Не все евреи отказались от Иерусалима. Пока мы с вами разговариваем, сионисты сотнями возвращаются в Землю обетованную.

— И все их старания приведут к очередной глупости, если не чему-то похуже.

— Но вы же друг евреев. У них нет большего друга.

— Да, — признал отец. — Я большой друг евреев.

Мне никогда еще не доводилось слышать, чтобы отец говорил таким пессимистичным тоном, и, наверное, он сам понял, что слова его лишь сгущают павшую на нас мрачную тень.

— Но хватит об этом, — сказал он. — Нам следует помнить, что у нас есть очень много такого, за что мы должны благодарить судьбу. С нами наше здоровье, наше счастье, мы сохранили наши души незапятнанными, нас окружают те, кого мы любим. Мало того, за этим скромным столом… — искреннюю серьезность начала сменять в его тоне пародия на ученую напыщенность, — сидят люди, совокупные познания которых почти безграничны. Давайте же в наилучшем духе наших советских братьев, считающих, что всякому владению надлежит быть коллективным, попробуем окунуться в это море знаний. Мы же должны готовить себя к будущему, товарищи! Не будете ли вы столь добры, товарищ Лоди, не поведаете ли нам, — отец выдержал зловещую паузу, — как звали шпица в знаменитом рассказе Чехова?

Володя ответил, не помедлив.

— Кличка собачки в рассказе не упоминается. А впрочем… — он улыбнулся себе самому, — стоит подумать. Не Гуров ли?

Отец одобрительно кивнул:

— Великолепно. Продолжайте.

Володя обвел взглядом сидевших за столом. И остановился на мне.

— Сережа, какое имя принял Ахилл, когда прятался среди женщин?

Годы практики отточили мое умение мгновенно отвечать на такие вопросы и задавать свои. Одни из них были обманными ловушками, другие требовали настоящих ответов. Никто из сидевших за столом огражден от них не был. Вопросы сыпались стремительно и беспощадно.

— Опишите сад Плюшкина[67].

— Что сказал Наполеон во время коронации?

— Кто был чемпионом мира по шахматам до Ласкера?

— Какие гусеницы кормятся листьями бирючины?

— Пересечением каких железных дорог является станция Астапово, на которой умер Толстой?

Головоломная игра смыслов и бессмыслиц всегда поднимала настроение отца. Лицо его разрумянилось от удовольствия, в усталых глазах появился прежний блеск. Мама в нервной озабоченности переводила взгляд с гостя на гостя и временами, почувствовав, что один из них получил нечестный вопрос, восклицала: «Но это жестоко!»

Милюков, видел я, сидел, совершенно сбитый с толку, надеявшийся, что о нем на время этого семейного фейерверка забудут. Зато куривший одну сигарету за другой Гессен от души забавлялся и снабжал сидевшую рядом с ним маму, которую отец часто корил за то, что она слишком много курит, дорогими сигаретами «Голдфлейкс», доставая их из желтого цвета пачки.

С тихим торжеством ответив на последний вопрос отца: «Козлов — Волово и Москва — Елец», Володя обратился к Ольге.

В последние несколько лет я виделся с моими сестрами довольно редко. Елена обратилась в спокойную, прелестную девушку; Ольга же стала странной и мрачноватой — бутоном, который никак не желал раскрыться. Нередко она сидела, тревожно глядя перед собой в пустоту и мурлыча обрывки монотонных мелодий. Она пожирала книги — мадам Блаватской и других теософов. Когда Володя спросил ее: «Какую книгу читала Эмма Бовари?» — Ольга сжалась, не сводя с него злого взгляда.

— Ты ведь знакома с «Мадам Бовари»? — не получив ответа, осведомился он. — Не могла же досточтимая мадемуазель Гофельд пренебречь твоим образованием до такой степени.

— Тебе эта книга понравилась, правда? — с надеждой спросила мадемуазель Гофельд.

— Мне и одного названия хватит, — насмешливо сообщил Ольге Володя.

— «Брат, который умер», — сквозь стиснутые зубы произнесла Ольга. — Казнь в трех томах, сочинение Ольги Владимировны.

— Извини, — сказал Володя, — но твой выбор не вполне…

Отец, прибегнув к испытанной временем методе, затеял бросаться в Ольгу через стол катышками хлеба, надеясь рассмешить девушку, однако на сей раз добиться этого не смог. Ольга, залившись слезами гнева, вскочила на ноги.

— Ненавижу тебя! — крикнула она. — И всех в этой жестокой семье ненавижу! Чтоб вам всем пусто было!

Она зарыдала, бросила на стол салфетку и выбежала из столовой.

Беличьи глаза сидевшей напротив меня Светланы не отрывались от моих в течение нескольких секунд, пока за столом нарастал («Ольга, милая!» — громогласно окликнул ее отец) и понемногу стихал (мама и мадемуазель Гофельд, извинившись перед нами, торопливо последовали за Ольгой) шум. Не знаю, какую, в точности, мысль хотела внушить мне Светлана, но я прочитал в ее взгляде тревогу, неодобрение, чувство, что подтвердились худшие ее, не выговоренные страхи, касавшиеся Володи и его фантастического семейства.

Никто из нас не мог знать, что это последний наш совместный вечер.