Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - [51]

Я несколько оторопел. Стравинский и мадам Серт смотрели на меня так, точно я намеренно спровоцировал этот взрыв эмоций.

Стравинский с огромной нежностью прикоснулся к руке Дягилева:

— Вы просто утомлены, друг мой. И делаете из мухи слона. К завтрему все будет исправлено, никто и не вспомнит об этих мелких неловкостях. Немного шампанского, вечер в обществе ваших друзей и пылких поклонников — и вы быстро поймете, что еще не все потеряно. Напротив, вы одержали сегодня колоссальную победу.

Мадам Серт тоже принялась утешать Дягилева, бормоча ему на ухо слова, разобрать которые мне не удалось, а затем все трое медленно направились к входу в «Савой», мгновенно забыв, кто мы и что мы, — забыв даже о нашем присутствии здесь.

— Ну и ну, — хмыкнул мой дядя. — Он сегодня в редкостной форме. Ведь Серж скорее мальчик, чем мужчина. Полагаю, такова цена его величия, но временами это просто пугает. Мои отношения с ним теперь уж не те, что прежде. Нет, совсем не те.

Большего он мне не открыл, ни тогда, ни после. Мой дядя, смею сказать, унес с собой в могилу такое множество тайн, какое никому из нас и не снилось.

22

Берлин, 5 декабря 1943

Есть люди, в которых нацисты распознаются мгновенно. К числу их относится и мой нынешний визитер. Его можно было б назвать красивым, если бы не нижняя часть лица, которая выглядит как старое поле битвы с угрями. На миг он кажется мне смутно знакомым. Но это вряд ли. Ведет он себя с туповатой резкостью.

— Вы — Сергей Набоков? — спрашивает он, показывая мне свой служебный значок.

— Да.

— В таком случае обязан уведомить вас, что у меня имеются к вам вопросы.

— Как вам будет угодно.

Я предлагаю ему стул, стоящий посреди моей холодной, полутемной комнаты. И по какой-то причине решаю, что стоит также предложить ему выпить.

— Где вы это берете? — спрашивает он, когда я наливаю стопочку бренди.

— О, — говорю я, ухитрившись забыть, что раздобыть бренди можно только на черном рынке, — бутылка осталась у меня с давних времен. Держу ее для особых случаев.

— Я — не особый случай, — сообщает он, — но выпить не откажусь.

— Мне кажется, что в наше время особые случаи являются к нам без предупреждения.

— Что это значит?

— Ничего, — отвечаю я. При всей его тупости он почувствовал, что я посмеиваюсь над ним. Я понимаю, что веду себя опрометчиво, что мне нужно написать еще много страниц, но устоять перед искушением не могу. Он — олицетворение всех моих мучителей, которым я недостаточно сильно противился в юности. — Так какова же цель вашего прихода?

— Меня послали задать вам несколько вопросов.

Он отпивает бренди. Затем неторопливо извлекает из кармана пальто некий сложенный документ и аккуратно разворачивает его. Затем, нахмурясь и искоса поглядывая на меня, читает то, что в нем сказано.

— Вы русский?

— Да, это вполне очевидно.

— Ничего очевидного не существует, — заявляет он.

— Вы совершенно правы. Да, я русский эмигрант. У меня нансеновский паспорт — хотите взглянуть?

— Не нужно. Вы приехали в Берлин восемнадцатого мая сорок второго года. Из Праги. А до нее жили в Восточной марке. И сидели в Лиенце в тюрьме. По какой, позвольте узнать, причине?

— У вас в руках документ, в котором все сказано, — говорю я. — Зачем же спрашивать?

— Я хочу услышать ваши объяснения.

— Я был арестован по статье сто двадцать девятой «б» австрийского уголовного кодекса.

— И что это за статья?

— Примерно та же, что статья сто семьдесят пятая уголовного кодекса Рейха. Преступные половые отношения с лицом одного с вами пола.

— Что вы говорили в свое оправдание?

— Так ли уж это важно? Меня признали виновным. Я отсидел мои пять месяцев и вышел на свободу.

— Причина приезда в Берлин?

— Поиски работы. Контору, в которой я недолгое время служил в Праге, закрыли. И мой двоюродный брат посоветовал мне поехать сюда, поскольку многие министерства нуждаются в квалифицированных переводчиках.

— И вы устроились в Министерство народного просвещения и пропаганды?

— Совершенно верно.

— Часто ли Министерство берет на работу русских, которые не являются гражданами Рейха?

— В Министерстве работает довольно много русских.

— Чем они занимаются?

— Как правило, переводом документов. Мы — бесценный ресурс. И необходимы Рейху для успеха восточной кампании.

Он мрачнеет.

— Разве нет умеющих делать это немцев?

— Мы прожили в Берлине двадцать пять лет, однако никто не потрудился выучить с нашей помощью русский язык. Поэтому, да, Рейх нуждается в нас. Можно даже сказать, что Рейх зависит от нас.

— Рейх зависит только от силы немецкого народа, — находит, по-видимому, нужным объявить он. — Достаточно и ее.

— Вы ставите под сомнение разумность кадровой политики Министерства?

Он оставляет эту дерзость без внимания. Некоторое время мы молча сидим в полумраке. Затем он замечает бумаги на моем столе — я писал перед его приходом — и с подозрением осведомляется:

— Это работа из Министерства?

— Да, — отвечаю я и протягиваю ему один лист. — Поднимите его к свету. Видите? Водяной знак Министерства.

Сообщать ему, что в последние несколько месяцев я каждый день утаскивал из Министерства по одному драгоценному чистому листу, — точно так же, как мои коллеги растаскивают по домам туалетную бумагу, — пожалуй, не стоит.