Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - [18]

Когда же дядя снял руку с его плеча, Володя не отошел от него, но остался стоять с ним рядом — понурившись, засунув руки в карманы, вороша ногою песок.

Впрочем, дядя Рука счел разговор завершенным.

— Laudience est finie, — отрывисто сообщил он. — Je n’ai plus rien a vous dire[22]. Мне пора в путь. Я едва-едва поспею на станцию к приходу варшавского поезда. В проводах я не нуждаюсь. Цыганов отвезет меня. Au revoir, mes chers![23]

В часы, последовавшие за отъездом дяди, брат мой выглядел необычайно подавленным.

— Что, Господи Боже, случилось, Володя? — спросила за ужином мама. — Что такого уж необычайно важного сказал тебе мой брат?

Володя довольно долго молчал, вилкой передвигая по тарелке кусочек ростбифа. А потом, продолжая глядеть в стол, ответил странным, сдавленным голосом:

— Он сказал, что я — его единственный наследник. Что когда-нибудь Рождествено станет моим.

Мама перекрестилась:

— Боже мой! Что на него нашло? Васе всего-то сорок четыре. Ему еще жить да жить. Зачем он искушает судьбу?

Вид у брата был самый несчастный. Все мы понимали, что судьба тут решительно ни при чем. Когда слуга принес кофе, мама расплакалась. И даже Мадемуазель, предложившая ей лакричную конфетку из запасов, которые она всегда хранила в своем поместительном ридикюле, успокоить маму не смогла.

8

Все лето В. И. Ленин — трусливый немецкий еврей, как называла его тетя Надежда, — укрывшись в своем далеком швейцарском логове, призывал русские войска сложить оружие и заключить сепаратный мир с Кайзером. Красные знамена и большевицкая болтовня начинали понемногу будоражить Петроград. Отец написал из полка нашей встревожившейся матери, что, хотя такая подстрекательская риторика и способна увлечь недовольных жителей города, в деревне нам ничто грозить не будет. На крестьян можно положиться в том, что они останутся безразличными к делу Интернационала.

Однако в последнее время в поместьях наших соседей начали вдруг загораться риги — среди ночи, самым загадочным образом, — и это внушило нам сомнения в справедливости успокоительных слов отца.

— Будь осторожен, — однажды вечером, после того как пожар уничтожил сарай в Батово, сказала Володе мама. Подозреваю, что она и вовсе запретила бы ему совершать ночные вылазки, да знала, что запрет ее не подействует.

Володя, ухмыляясь, вытащил из кармана кастет:

— Если ко мне кто сунется, я познакомлю его с этой штукой.

Мама нахмурилась:

— А отец знает, что ты носишь ее с собой?

— Он-то и купил мне ее прошлой весной в английском магазине[24].

— Да что ты! — воскликнула мама. А затем, горестно улыбнувшись, добавила: — Ну, во всяком случае, постарайся не попадать в положения, в которых она сможет тебе пригодиться.

В ответ Володя лишь рубанул кастетом по пустому воздуху.

После его ухода мы с мамой уселись за складную картинку, обещавшую обратиться после ее завершения в Рубенсово «Поклонение волхвов». Как я ненавидел эти начальные бестолковые поиски, когда совершенно не знаешь, за что ухватиться. Мать же, напротив, словно раскладывала рассыпанный перед нею хаос по полочкам — с тем сочетанием детского пыла и взрослой основательности, которое так очаровывало всех, кто ее знал. Я вглядывался в пошедший складками лоб мамы, в ее лицо, на котором застыла недовольная гримаска.

— Твой отец и брат так похожи один на другого, — вдруг сказала она. — Право же. Оба считают себя бессмертными.

Она подняла на меня ласковый взгляд, потом взяла наугад кусочек картинки.

— Ты в этом смысле намного разумнее.

Вряд ли она понимала, насколько опасные вещи ношу я в себе — не в кармане, но в сердце.

В тот вечер я улегся в постель пораньше, с завистью думая о том, каким разнообразием благ и богатств обзавелся в последнее время Володя — от любимой девушки до кастета и до Рождествено. Около трех утра, в самый разгар запутанного сновидения, в котором Олег обвил меня руками и почти уж… В чем состояло это «почти», я не узнал, поскольку меня разбудил громкий крик.

— Поехали, поехали все! — кричала моя мать, бежавшая по коридору и стучавшая в каждую дверь.

У моста, по которому Варшавское шоссе пересекает Оредежь, горела давно заброшенная конюшня.

Русский человек любит пожары. Такова одна из странностей нашей национальной души, и, хотя сам я обаяния их никогда до конца не понимал, наблюдать эту странность мне доводилось довольно часто. В городе ли, в деревне, не только крестьяне, но и профессора, священнослужители, аристократы сбиваются в толпу, чтобы поглазеть на горящее здание.

Мама тоже была в этом отношении русской до мозга костей. Весь ее — и немалый — западный лоск слетал с мамы, точно шелуха, и из-под него проступало нечто необузданное, схожее с песнями, которые мы слышали в модных цыганских ресторанах, что стояли на островах в устье Невы.

Все еще полусонный, я присоединился к моим сестрам, четырехлетнему брату Кириллу и их гувернантке мадемуазель Гофельд, занявшим места в старом шарабане. Цыганов уже увез в нашем автомобиле маму с ее новой таксой. Володи, разумеется, нигде видно не было, и его отсутствие повергло моих сестер в немалый испуг.

— Понятия не имею, куда он подевался, — сказал я им, сидя в шарабане, все больше отстававшем от стремительного авто. — Вы лучше у мамы спросите.