Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - [15]

— Ну хорошо, — сказал он. — После уроков. Но не надолго. У меня дела.

И он стал спускаться по ступеням крыльца.

— Пообещай, что будешь ждать меня.

— Буду, — сказал он.

Сосредоточиться на занятиях было для меня в тот нескончаемый день делом почти невозможным, и я получил два выговора за невнимательность.

Наконец нас отпустили по домам. Я бегом понесся к ожидавшему меня Волкову.

— Хочу попросить вас о небольшой услуге. Если вы не против, я бы вернулся домой пешком. А это — небольшой знак признательности.

Когда я протянул ему водку и огурчики, он рассмеялся, я же с испугом решил, что замысел мой сорвался.

— Какая заботливость. Обожаю заботливых молодых людей. Только не задерживайтесь надолго. Нам ведь неприятности ни к чему, верно? Ни мне, ни вам. — И он довольно скабрезно подмигнул мне.

Едва лишь Волков и «Бенц» скрылись из виду, я услышал голос Олега:

— Всегда любил твой фешенебельный лимузин. Жаль, что ты не додумался заманить меня в него!

Я молча протянул ему мое подношение.

— Ого! — произнес он. — Что это? — Он взял бутылку, взвесил ее на ладони. — Нет, ты и вправду странный, Набоков. Никак я тебя не пойму. Ни заикания твоего, ни странных взглядов, которыми ты провожаешь меня в коридоре. Все давно уж о них шуточки отпускают. Им кажется, что это смешно. Но я бы так не сказал. Мне не хочется тебя обижать. Скорее уж защищать, как умею. О Господи! Откуда у тебя это? Тысяча семьсот шестьдесят девятый! — Он опустил бутылку в школьный ранец. — Продать ее, что ли, и купить на вырученное пятьдесят бутылок поновее? Впрочем, нет, лучше я сохраню ее до моей первой брачной ночи.

— Делай как знаешь, — сказал я.

— Это само собой, и говорить не о чем. Но, когда бы я ее ни откупорил, я непременно помяну тебя добрым словом. Какой ты, однако ж, затейник, Набоков. Ну что, пройдемся немного? Мы ведь странники, что ты, что я. А потом мне придется к Смольному возвращаться, к моей трезвеннице-тетке.

По крайней мере, он, похоже, стал считать себя моим должником.

В Летнем саду весна уже давала знать о себе: желтые и лиловые крокусы на грязных еще лужайках, щебет птиц. По дорожкам прогуливались, дружески болтая, молодые парочки и солдаты (тоже попарно). Мы шли среди них, и я остро ощущал наше с Олегом молчание; свидание, начавшееся столь многообещающе, теперь представлялось мне лишь обязанностью, которую он считал своим долгом исполнить. Мне так хотелось излить ему душу — и чтобы он излил свою, — но я не знал, как к этому подступиться. И потому спросил:

— Как у тебя идет учеба?

— Не будь занудой, — ответил он.

— Знаешь что? Приезжай ко мне летом в Выру, — с запинками, но все же вымолвил я.

Почему эта дивная мысль не пришла мне в голову прежде? Он мог бы остановиться у нас на несколько недель, как делал порой Юрий Рауш. Мы вместе дремали бы в гамаке. Ели бы по утрам поджаренный хлеб с маслом и медом. Катались на велосипедах по землям Выры и Рождествено. А когда зной станет нестерпимым, сбрасывали бы одежду и купались в Оредежи.

— Не могу, — ответил он. — Уезжаю на Украину. Отец ждет. В конце концов, должен же я научиться управлять имением. Придется ослепить всех тамошних девиц приобретенным в столице лоском, иначе отец сочтет деньги, потраченные на меня, пропавшими попусту. А кроме того, ты ведь меня почти не знаешь.

— Но мы уже начали узнавать друг друга, — сказал я. — Наш вечер в синематографе…

— Неужели ты еще не выбросил его из головы?

— Но зачем? Тот день был, вне всяких сомнений, лучшим в моей жизни.

Он улыбнулся и несколько долгих мгновений молча смотрел мне в глаза.

— Будь осторожен, иначе ты станешь слишком философичным, Набоков, — наконец сказал он. — А мы оба знаем, как много достойных ребят сбились с пути, оттого что стали слишком философичными. Так тебе нравится, когда тебя щупают мальчики?

— Ты не хочешь побывать сегодня в синематографе?

Он усмехнулся:

— Будь на моем месте кто-нибудь не такой добрый, как я, он мог бы и вздуть тебя за подобную наглость.

— Я хочу, чтобы мы были друзьями, — сказал я.

— Друзьями, — повторил он. — Друзья у меня уже есть, и хорошие, должен сказать. Не могу же я дать им от ворот поворот. Больше мы с тобой в этой четверти встречаться не будем, Набоков. Не хочется, чтобы такие встречи обратились у меня в дурную привычку. И однако ж всего разок я, пожалуй…

Он умолк на полуслове. По гравийной дорожке к нам приближались двое из только что упомянутых друзей. Василий и Илья. Обняв друг друга за плечи, они с преувеличенным пылом распевали «Марсельезу», до смешного высоко поднимая колени и давая свободными руками чопорные отмашки.

— Мне пора. Рад был повидаться с тобой, Набоков. И спасибо, — прибавил он, постучав по ранцу. — Огромное спасибо за прекрасный подарок.

Как только товарищи его поравнялись с нами, он развернулся, подхватил мелодию и зашагал с ними в такт, тяжело ударяя ботинками в гравий.

6

Берлин, 26 ноября 1943

Luftgefahr fünfzehn — слова слишком знакомые. Высший уровень опасности. Почти каждый вечер — в особенности если небо над Берлином оказывается ясным — наш уполномоченный по гражданской обороне совершает обход здания, в котором мы живем. Он поднимается по крутой лестнице (лифт давно не работает, да и в любом случае пользоваться им, способным во всякую минуту обратиться в западню, было бы чистым безумием), останавливается, чтобы отдышаться, на лестничной площадке, а затем бредет по коридору, колотя ложкой по кастрюле, стучась в каждую дверь, предупреждая тех, кто за ней находится, о небесной буре, которая вот-вот разразится над их головами. У каждого из жильцов дома имеется небольшая сумка, уложенная и готовая к спуску в подвал. У меня — саквояж с самыми нужными вещами, большую часть которых составляют вот эти страницы, исписанные (без полей) самым миниатюрным, какой мне удалось соорудить, почерком, и запас бесценной писчей бумаги, украденной мной в Министерстве.