Недобрый ветер - [25]

— Хорошо, — пообещал я, хотя знал, что мне это будет нелегко.

Она протянула мне листок:

— Посылай письма по адресу Пита в Батон-Руже.

— Хорошо, — повторил я, как безмозглый попугай.

Она больше ничего не сказала. Мм молча смотрели друг на друга.

— Я всегда буду думать о вас, Эмили, — выпалил я под конец.

— Спасибо, Джош, — она слегка улыбнулась.

Я отвернулся, но не выдержал и снова поглядел на нее, помахал рукой. В ответ она тоже подняла руку, а потом вошла в вагончик. Вместе с Джоем мы долго искали Эдварда С., но все без толку. Наконец нам попался Блеган, он сунул мне конверт.

— Вот вам от Эдварда С., — сказал он писклявым, детским голоском. — Какой глупец! Забился в угол и ревет навзрыд из-за того, что вы уезжаете. «Господи, — толкую я ему, — нам же лучше. Пока этот дуралей, Пит Харрис, начнет все сначала, нужно подыскать работенку, и лишние конкуренты нам ни к чему». Так ему в сказал. А он все ревет, попросил найти вас и передать это.

Не помню уж, сказал ли я спасибо Блегану. Он отдал мне письмо и умчался прочь, прежде чем я распечатал конверт.

«Дорогие мальчики, — писал Эдвард С., — вы, наверное, никогда не поймете, что значила для такого одинокого человека, как я, ваша дружба, доброта и уважение. Не могу лично проститься с вами, чтобы вы не видели моих слез. Но моя любовь будет вам верной спутницей.

Ваш друг

Эдвард С. Кенсингтон».

Я сложил листок вчетверо и спрятал в одном из отделений бумажника. Мы вышли в путь уже к вечеру; дважды нас немного подвезли попутные машины — к наступлению темноты мы отъехали всего на двадцать миль от Батон-Ружа. Потом нас подобрал водитель грузовика и провез целых пятьдесят миль на север. В отличие от Лонни, этот водитель рта не закрывал — спешил выговориться, иногда обращаясь непосредственно к нам, но чаще без всякого адреса. Твердил, что в народе нарастает гнев; безработные и голодающие вот-вот поднимутся против власть имущих, которые довели страну до нынешнего хаоса.

— Близится поворотный момент в нашей истории, — ораторствовал он, и голос его становился все громче. — Плюньте в лицо тому, кто утверждает, что в безработице и голоде повинен господь бог. Все напасти от людей. И подлинные виновники скоро пожнут бурю!

Мы слушали и помалкивали, а у него от крика срывался голос.

— Если ничего не изменится, вот увидите — кое-кому несдобровать!

Остановив грузовик в том месте, где нам пора было вылезать, он тяжело опустил руку мне на плечо.

— Не забудь, — сказал он хрипло, — никогда не забывай, как наша система обошлась с тобой и тысячами тебе подобных. Ваше поколение принесли в жертву, сколько детей голодает. Помните об этом, а когда подрастете, постарайтесь покончить с несправедливостью.

Его слова разбередили мне душу. В его голосе и повадках была какая-то одержимость.

Еще через несколько дней мы набрели на группу мужчин, которые варили что-то на костре у железнодорожного полотна. Они пригласили нас отведать жаркого из кролика, шипевшего в старой жестянке: прекрасное жаркое, соли маловато, но горячее и сытное. Покончив с едой, один из мужчин поднялся на ноги и громким голосом обратился к остальным, точно проповедник, Суть его слов была той же, что и у водителя грузовика.

— Это называется «демократия»? — возмущенно вопрошал он. — Люди голодают, бьются в нужде. Но живут они при «демократии». Чего же, мол, еще желать! «Демократия — вот что важно», даже если голодаешь, мерзнешь, если тебя втаптывают в грязь. Я так скажу: если от демократии нет проку, ее надо выбросить на свалку. Вот вы готовы взяться за любую работу, согласны на черствый хлеб и не просите отбивных; вам внушили, будто это страна равных возможностей. Скажите мне: можно ли демократией накормить голодных детишек, дает ли она вам право высоко держать голову, гордиться своей страной? Какая же польза от демократии?

— Никакой, Том! — закричали мужчины. — Ты прав. Демократия нам ни черта не дает, она не для бедных и отверженных.

— Стало быть, вы согласны со мной. Значит, надо ждать перемен. Таких перемен, чтобы тем, кто нами правит, пришлось уносить ноги.

Он еще долго говорил. Постепенно люди стали расходиться кто куда. Один мужчина прошагал часть пути вместе со мной и Джоем.

— В стране зреет недовольство, — размышлял он вслух. — Людям невмоготу терпеть все новые и новые лишения. Они устают, ожесточаются, а ожесточившись, думают, рассуждают, задают вопросы. Этот парень, Рузвельт, которого народ избрал в ноябре, должен поторопиться с ответами. Он вступает в должность через месяц, пусть-ка поломает голову, что дальше делать.

Как бы то ни было, а мы должны плестись вперед. Мы выбивались из сил, иногда я сомневался, удастся ли пройти пешком те мили, которые отделяют нас от цели. Выпадали минуты, когда я спрашивал себя: какого черта было покидать места, где мы могло рассчитывать кое-как устроиться; зачем было отправляться на поиски Лонни? Однако я не делился своими сомнениями с Джоем. Я знал, что до тех пор, пока он верит в мою правоту, он будет стойко сносить все тяготы. Он шагал рядом со мной без жалоб, хотя ноги у него заплетались от усталости.

Так мы и шли день за днем, пока однажды не заметили на дороге машину. Такой автомобиль мы с Хови как-то видели в Чикаго, когда там хоронили крупного гангстера. Это был «Кадиллак», черный, блестящий, с деревянными спицами и сверкающими никелированными частями. Его мотор сыто и самодовольно урчал, он несся, как стрела, по асфальту. Мы с Джоем ахнули от изумления, когда водитель ни с того ни с сего остановился и предложил подвезти нас. Пока он не передумал, мы вскочили на широкую подножку, а с нее — в кабину. Джой устроился на заднем сиденье, а я впереди, на обитой дорогой материей подушке. Водитель оказался совсем юнцом, года на три — на четыре старше меня, румяный, толстощекий, похожий на грудного младенца. Он сообщил, что его зовут Чарли, а фамилия нам ни к чему. Подмигнув, он добавил, что машина собиралась но особому заказу, обошлась «всего-навсего» в семь тысяч долларов и что в ней уйма хитроумных приспособлений. Вскоре стало ясно, зачем мы понадобились Чарли — теперь ему было перед кем похвастать. Все же, по-своему, он был добрым малым — наши натруженные ноги отдыхали.