Неделя ущербной луны - [5]

— Ты с ними. Илья, не связывайся, — пьяно подперев щеку ладонью, сказал Фролка, уставившись перед собой во что-то невидимое, — нынче знаешь какая молодежь, еще те гаврики, чуть что — сразу на дыбки поднимаются. Прямо все психованные.

— Я у н-н-них про Ульяну…

— А это тем более. Из-за бабы еще хуже. Возьми мою Катьку. Я, может, подозреваю, что она с одним нашим геологом путается, а молчу же. А почему, спроси, молчу? — Фролка икнул, отстранился от стола, снова икнул. Как плакал. Илья забыл про парней, уставился на своего мастера: пьяный он, что ли, в дымину — мелет, сам не знает что. — Я знаю-ю… — погрозил Фролка пальцем кому-то невидимому. — Капитан все должон знать, и он знает! То есть это я знаю, — ткнул он себя в грудь. — Хотя, может, и не точно, а пока догадываюсь только. Пере… перед… предполагаю! — еле выговорил Фролка. — Хошь отнекивайся, хошь сознавайся.

— Зачем же ты т-т-тогда прогнал ее на базу?

— Кто — я? Да ты что! — Фролка икнул. — Я и не думал прогонять ее. Она моя баба. Я просто передал с Лопатником, чтобы она ехала в Юхломск сажать огород. Там у нас нарезанный участок есть. Баба Женя еще в апреле отвел. А я проволокой обтянул. Чин чинарем. Сотки три, поди, будет. Пускай привыкает! А то взяла повадку бегать за мной, что я ей, трехлетний ребенок, что ли…

Перед тем как подняться и подхватить своего мастера под руки, Илья поставил ему условие:

— Д-дд-давай сначала к Голубихиным во двор зайдем, на «Андижанец» глянем… Ты что, не знаешь про этот с-са-станок? Зато я знаю. Тебе он ни к чему, ладно, зато мне, м-м-может, интересно.

Фролка что-то мыкнул невнятное, махнул рукой. Рыжая голова его безвольно клонилась книзу, заляпанная глиной маленькая кепка угодила в тарелку с остывшим борщом и так и осталась, — на залоснившейся подкладке лавровым листом глянцево темнел ромбик фабричной марки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Нового геолога Андрея Званцева в партии не знала ни одна душа.

Да и вообще сама эта новость, что на Чоусминский планшет назначен еще один итээр, даже начальнику партии Уваркину стала известна только вчера — поздно вечером, видимо уже из дома, звонила главный геолог экспедиции Протягина. Она потому и не отложила, как понял потом Уваркин, этого звонка хотя бы на утро, что инженер был принят ею уже в самом конце рабочего дня и выехал из Москвы тотчас же, вечерним поездом.

Ехать Званцеву предстояло всего одну ночь. Царапал о стекла боковой дождик. В ночной темени скрипуче раскачивало бегущую махину, будто поезд вот-вот сорвется с рельсов. И хотя все уже было решено и передумано, что-то накатило на Андрея, — осоловелыми от бессонницы глазами таращился в пустое окно, в котором только и видно было в мелькающем свете полустанков, как катятся вниз дождинки, цепляясь за грязное снаружи стекло.

Время от времени тихо чиркал спичкой, прикуривал и, коротко затягиваясь и поспешно разгоняя над головой дым, видел возникавшее в мокром окне скуластое свое лицо. «Хорош, ничего не скажешь, — усмехался про себя, — показаться бы институтским ребятам…» Никого он не хотел видеть, по крайней мере до тех пор, пока все у него не выяснится, не встанет на свои места. Мать да та пергаментно непроницаемая, как ему показалось, особа, к которой он ходил со своими документами, — вот и все его встречи. Для матери — он из всех-то лучший, это ясно, и разглядывать и думать тут нечего; а начальница, соблюдая по возможности деликатность, в зряшном разговоре о месте прежней его работы, о кондициях съемки и теме монографии, до которых ей не было никакого дела, сразу же хотела выяснить, за какую провинность был осужден и можно ли доверить человеку должность.

Откидываясь на подушку, Андрей пытался отогнать все думы-передумы, заставляя себя с болезненной сосредоточенностью считать иноходное поцокивание колес на стыках и хотя бы малость соснуть. Спал и не спал. Ему грезилась клокочущая в каменной теснине Черная Убинка, по которой, блестя мокрым желтым днищем, пусто колыхалась резиновая лодка…

На рассвете постучал проводник.

В серых окнах проскакивали телеграфные столбы. Чахлый кривульный березняк был оторочен ольшаником и болотистыми сограми. Открылось озерцо с холодноватым тусклым отсветом, камышистой каймой и россыпью черных лодок на приколе. Стреноженная лошадь подняла голову и уставилась на поезд. Замельтешили голые клочки огородов, заплоты окраинных изб, шлагбаумы, будки стрелочников…

Андрей снова почувствовал какую-то знобящую расслабленность во всем теле.

2

Разыскал бы он базу партии и без адреса на бумажке — три строчки на бланке этикеток к образцам породы, живая мета его делового свидания с главным геологом экспедиции.

От пустынного вокзала, бегло оглядевшись, Андрей сразу выбрал направление на окраинный косогор в соснах, свеженадрезанный наискосок по дернистому скату колеями тяжелых машин, — возможно, как раз буровыми самоходками. Настоявшуюся за ночь тишину ничто не нарушало; и душа негаданно повеселела, будто одиночество, мнившееся теперь как избавление, выпало ему надолго — до неясного по срокам дня.

За сосновым борком, впритык к спаренному ряду серых от времени пригородных домов, с резными наличниками и ухоженными палисадниками, нагловато притулился, как цыганский шатер на воскресной ярмарке, сборнощитовой барак в не успевшей вылинять дощатой обшивке. Только тут и могла быть контора партии со всеми ее службами. Чуть поодаль, за колонкой, стоял новенький финский коттедж с опущенными жалюзи.