Неделя ущербной луны - [37]

Едва ступив за полог, он растянулся плашмя в блаженной расслабленности. Вяло подумал: откуда берется, из чего складывается этот извечный знакомый запах? Что в нем то главное, что запоминается на всю жизнь, — запах ли нагретого днем брезента, или кошмы, или елового лапника и репудина? Будто век здесь стояла эта палатка, и век он в ней жил.

А у тухнущего костра, из последних сил плескавшего вверх рваные языки света, красно освещавшие на миг палатку, все еще бубнили невнятно.

Лопатников дивился характеру своего коллеги, шофера Протягиной, рано, еще до пиршества, ушедшего спать — им чуть свет выезжать в другие партии.

— Ей-бо, я так бы не смог: чтобы не выпить, не понюхать хотя бы — и идти спать?! Видно, из старых шоферов, из фронтовых, в машине и лег на сиденья, скрючившись.

А Илья все допытывался у Лизы:

— Не п-п-пойму я что-то, как это тебя баба Женя на съемку отпустил?

Лиза что-то тихо ответила, и они все засмеялись.

— А рябины п-п-прошлогодней ты не едала? — Это опять голос Ильи. Удивительное дело: разговорился с девушкой! — Ее вообще-то, рябины этой, по Чоусме дак…

— Она осенью соспевает, — вставил Фролка.

— А то еще когда.

— Пироги из нее — шик! — звучно цокнула языком Катерина.

А Славка спросил:

— А дальше-то, Илья?

И тот опять рассказывает об армии:

— Зимой, в мороз, — вот где не хватает г-г-горячего. Вы-в-выхлебаешь порцию — и иди, пожалуйста, к повару, он тебе нальет безо всякого… Я попервости дэ-д-двухпудовую гирю двумя руками от пола до живота поднимал, и только-то. А потом уж… Лекторов нанимали. В месяц два-три лектора. Командир спрашивает меня после стрельбы: «Ну что, Данилов, ты знаешь о внутреннем пэ-пп-положении?» — «Ну что, говорю, я знаю. Что хорошо и характерно, говорю, для нашей страны, так это в кэ-кк-космос полетел Юрий Гагарин». — «Хорошо, — говорит. — А в какой области ты живешь?» — «В Костромской». — «Ну, что там у вас есть, чем область славится?» — «Чем сэ-сс-славится… Рыбы, говорю, много. Леса много. Ну, конечно, который год и в сельском хозяйстве урожай снимают…»

Андрей слушает, с трудом раздирая веки, и уже спит и не спит, и грезится ему, как они идут в учебный маршрут всем отрядом. А Костя со Славкой не дают ни минуты роздыха, заскакивают вперед ведущего, рвут крапивные невода ольшаника. Куда спешат парни? Что нового хотят увидеть в маревых далях Чоусмы?

И еще самое смешное привиделось Андрею, будто и Фролка с ними. Илья — это само собой, а вот еще и Фролка. Делать же ему все равно пока нечего! Бурение будто прикрыто до поры — пока съемщики не отснимут первые квадраты. И вот он с ними, и тоже рвется вперед — рыжего музыканта с техником опередить. И получается, что Андрей с Лизой не хотят — а отстают. Смешно им и обидно.

А впереди уже и сама Чоусма. Едва раздевшись, с разбегу плюхаешься в недвижную, зеленовато-спокойную, всю в белых лилиях и желтых кувшинках реку. Ухая, гулко колотишь по воде ладонями, крутишься волчком, потом успокаиваешься, нежишься, ложась на спину и замирая, и вдруг замечаешь, что река тепла, как парное молоко, и отдает болотцем, набираешь в себя воздуху и ныряешь вглубь, к тайному и жуткому дну ее, и, едва уходишь с головой в воду, как закладывает уши, тонко свербит, царапает по перепонкам подводный невнятный звук, открываешь глаза и видишь совсем близко сплющенный прыгающий шар солнца и неясные, палево-зеленоватые блики, — где, когда ты уже слышал и видел такое?.. Надо бы поскорее вынырнуть, а ты все тянешься, как тонешь, ногами вниз, в вечный холод, и холод, и страх, и сладкий зов смерти охватывает тебя, стискивает, леденит грудь, ты уже задыхаешься, и будто не по перепонкам свербит, а внутрь тебя проникает усилившийся, отяжелевший клокочущий звук… и, чуть коснувшись ногами придонной травы, судорожно дергаешься вверх. Ошалело хватаешь ртом воздух и мигом подмахиваешь к берегу, тянешься к нему, хватаясь за прибрежную осоку — будто сзади кто гонится за тобой! — карабкаешься на суглинистую, обсыпающуюся сухим крошевом дернину, пачкая колени, локти, и уже на берегу весело гогочешь, прыгая на одной ноге и стараясь другой попасть в штанину энцефалитника, и жаришь себя крепкими звучными шлепками по мокрой спине, по ляжкам в безуспешной попытке прихлопнуть увертливого овода.

— Как, дно-то достали? — фыркая, отдуваясь, кричит с воды Илья, отгребая от листьев лилии на чистое место.

— С ручками — с ножками до дна! Достали! — отвечает за всех Лиза.

— Полно… — сомневается Илья. — Здесь г-глубина знаешь какая? — И он, набрав воздуха, так, что смешно, как мячики, округляются его щеки, с головой уходит под воду. Весело пузырится столб воды над Ильей, утончается до прерывистой струйки пугливо выскакивающих наверх пузырьков, и когда уже кажется, что и пузырьков нет и с парнем что-то неладно, и все разом делают шаг обратно, к кромке берега, — призрачно, медленно всплывает макушка Ильи, словно прорастает из воды лоснящаяся на солнце голова его, он по-рачьи таращит глаза и сдавленно кричит, отфыркиваясь:

— Вота… дно-то!

В-его руке влажно мерцает пучок придонной травы…

Андрей делает усилие, стягивает с себя энцефалитник и влезает в спальный мешок. Сквозь отпахнутый полог видно, как на севере, за Паньшином, тяжелая алая полоска, высветляя весь горизонт, стала зыбкой, переливчатой — где-то там, в Заполярье, катится по краюшку земли летнее незаходное солнце, скоро свет его прянет выше, матово побелеет полнеба, и в светлой холодной тишине запоют первые птицы.