Неделя ущербной луны - [140]

Ванька при этих словах родной матери опять покраснел и, краем глаза высматривая затаившихся отца и маму Тоню, стеснительно пожал плечами.

— Ну? — неуверенной рукой разлив по стаканам, вдруг сбился до сипоты отец, как бы спрашивая: «За что пить-то будем?»

— За встречу, — твердо подсказал тети Манин муж.

Тетя Маня сделала было новую попытку занюниться, но сестра Нюся решительно пресекла ее, уверенно сжав стакан тонкими подвижными пальцами и поднимая его высоко:

— Хороним кого, что ли? Радоваться надо, что вот встретились и не все еще потеряно.

Она залпом выпила.

Мама Тоня напряженно следила за незваной гостьей, а отец, вникая в смысл сказанного ею, даже приставил свой стакан на стол. Ванька, колеблясь, тоже не пил — чего-то выжидал.

— Пьет вот твоя мама-то, Ванечка… Не нравится?

Он опять пожал было плечами, но кто-то ему будто подсказал, подтолкнул, что молчать хватит, надо, мол, и ответить что-то, ну хоть что-то, не отвалится же язык-то, и он с неожиданной для самого себя снисходительностью промолвил:

— Да нет, чего же…

Мельком глянув на отца и маму Тоню, он выпил, крупно глотая и заранее чувствуя, что это для него много. Сунув наугад пустой стакан куда-то меж тарелок со снедью, он нащупал вилку и ткнул в сковородку со шкварками.

Вилка скользнула по пустому месту. Мама Нюся мгновенно опередила его и, ловко подцепив своей вилкой свернувшийся подрумяненный ломтик сала, поднесла к Ванькиному рту. Ванька опустил свою руку с пустой вилкой и покосился на отца и маму Тоню.

«Не бери, — сказал он сам себе, — что это еще за новости».

— У него у самого есть руки, — уязвленно встряла, не вытерпела мама Тоня, ненавистно глядя на Нюсю. — Хоть и с мачехой рос, а руки не короткие, никто не бил по рукам!

— Знаем, как ты не била! — бросила Нюся, не отводя вилку с салом от Ванькиного рта.

— Да пусть съест, Тоня! — вступилась тетя Маня. — От делов-то тут! Беда какая случится, что ли, если он и съест. — Она уже о чем-то начала разговор со своим свояком Федором, что-то взялась вспоминать давнее, довоенное, желая, видимо, поскорее разбередить душу Ванькиного отца и тем самым смягчить его отношение к бывшей жене Нюсе.

«Все равно не бери», — еще раз заставил себя Ванька, но мама Нюся, с какой-то пугающей нежностью глядя на него, поднесла вилку к самым губам его, и Ванька, заливаясь краской, послушно разомкнул губы и подхватил ими теплую шкварку. Он жевал хрустящую корочку и, чувствуя, что отец с мамой Тоней недовольны им, сосредоточенно разглядывал на клеенчатой скатерке залитый чернилами узор и водил по нему пальцем.

«Что же это происходит? — смятенно думал Ванька. — Какое-то дурацкое положение, как же завтра они ко мне отнесутся после всего этого? — имел он в виду отца и мачеху Антонину. — А поняли бы сами, что я могу поделать?!»

— Ванечка, — закуривая после новой перепалки с Антониной, жалостливо начала мама Нюся. — Как же ты жил без меня, маленький? Расскажи своей мамочке.

— Была у кукушкиных деток мамочка, — съязвила Антонина, теперь уже твердо решившая не молчать, — да вся вышла, черти с квасом съели и нам не оставили!

— Правда что, — поддержал жену Федор, но такого напора, как в Антонининых злых словах, у него не было, он весь перегорел еще в стайке и теперь сидел сникший, почти равнодушный к происходящему, и Ванька, все так же не поднимая головы, отметил это про себя.

— А тебя, Федька, за язык не тянут! — крикнула через стол мама Нюся, ломая в пальцах папиросу. — Сиди и помалкивай в тряпочку, ты свое слово десять лет назад сказал, еще в сорок пятом, когда решил меня не дожидаться и женился на этой выдре шемонаихинской, ребенка матери лишил!

— Это я-то выдра?! — громыхнув табуреткой, вскинулась Антонина, швыряя в маму Нюсю первым, что было в руке, — ломтем хлеба.

Федор бросился успокаивать жену, а тетя Маня с воплем обхватила сестру поперек туловища, отчаянно крича ей:

— Нюська, Нюська, ты-то не связывайся, тебе молчать надо, я тебе говорю! Уймись, а то сейчас соберусь и уйду, делай тогда как знаешь!

Они все загомонили, загомонили, вспоминая старое и коря друг друга, но уже без ярости, а все более тихо и иронично, будто каждый заранее считал себя правым и долго ждал случая, чтобы теперь посмеяться над своей прошлой любовью и еще совсем недавно казавшейся неизбывной печалью.

— Обвела же дурака вокруг пальцев, — с мужской стеснительностью говорил отец тети Маниному мужу, — и ведь ты скажи: ну что хорошего в ней нашел? Я тогда из-за нее рабфак бросил — времени, видишь ли, не хватало безмозглому идиоту на свиданки с этой балаболкой. Что ты — Нюся же, думаю, Анна Осиповна! А она меня льстиво обратала и вмиг коготки выпустила.

— А он рассчитывал, что я ему ноги мыть буду и из-под ног воду пить! Ты слыхала, Маня? — с поздним кокетством, подмигивая безбровым лицом, с нарисованными изогнутыми крыльями, усмехнулась мама Нюся. — Твой папка, Ванечка, вахлак из вахлаков был, это я из него человека сделала, а то бы он так и остался на всю жизнь крестьянским лаптем.

— Она сделала… Она из меня человека сделала! — ухмыльнулся отец. — Ты помнишь, Микола, вы с Маней придете к нам, бывало, в выходной день — мы же тогда на новостройке в кирпичных домах жили, с удобствами, мне как свинцовику дали, — а эта краля заслышит по шагам в коридоре, что кто-то к нам идет, и бегом в постель — хворой прикинется. Ну лиса и лиса! А в квартире кавардак, черт ногу сломит. Вы с Маней только на порог, а она начинает: «Видишь, Манечка, я, можно сказать, умираю, а Федька пол вымыть не догадается, и третью неделю белье нестираное лежит».