Неделя ущербной луны - [135]

Сварливо побулькивал у свай Гремячинский ключ, не осадивший свой норов на перекатах и бучилах подбелочья. Стайка не то хариусят, не то простых мулек — «краснобрюхих авдюшек», негаданно и обрадованно вспомнил про себя Леонид Антипович, — сновала на теплой отмели, илисто рябой, в ямках от копыт у самых закраин, как на всяком скотном броду. Носком сапога Леонид Антипович машинально спихнул в воду древесную крошку, — на шлепок оголтело кинулась глупая мелюзга.

Однако, едва лишь неосторожная тень с моста, когда к отцу подошел Виктор, упала на воду, мулек будто и не бывало вовсе — метнулись под кочку, в промытые корни. И снова выплыли погодя, одна за другой. Привычная для рыбешек, накрывала Гремячинский ключ спокойная тень лиловых головок иван-чая да ивы, с весны полоскавшей здесь, свои рукава.

То ли вспугнутая кем, то ли по урочной своей надобности с шумом сорвалась с луговины за красноталом пара уток и низко пошла над стерней, наносившей терпкие запахи жнивья.

Шла извечная жизнь, и все в ней с виду было просто и вместе с тем необъяснимо дорого, и Леонид Антипович вдруг поразился, как это он раньше, за столько лет, не выбрался сюда ни разу, все какие-то другие были дела, а деревня, думалось, подождет, никуда не денется: да и ничего-то там, говорил он себе, особенного — лес, кусты, трава, грязные дороги и замкнувшая все собой глушь…

И вот теперь, когда уже почти все осталось позади, что-то словно надорвалось внутри, хлестнуло горьким чувством чего-то несбывшегося, попусту минувшего.

— Ты ручьем-то, не по проселку, хаживал ли когда на пасеку? — не сразу, тихо заговорил Леонид Антипович, словно со стороны прислушиваясь к своему голосу.

— Хо!.. Лет двадцать теперь уж назад! Это в тот год, когда ты вернулся с войны, — откликнулся Виктор с веселой беспечностью человека, у которого на душе беспричинный праздник.

— Да? Ты думаешь, это тогда, в сорок пятом? — быстро спросил Леонид Антипович, и глаза его заблестели: он опять что-то вспомнил особенное из того минувшего и уже был снова счастлив одним этим воспоминанием.

Особенное это, как он знал теперь про себя, была их рыбалка здесь, в Гремячинском ключе, двадцать лет назад, сразу после войны. Жалко, что сын не вспомнил об этом первым, а должен был. Ну хотя бы потому, что шли они сейчас к Генке, а тогда он был с ними. А уже у самой пасеки, в Черемуховой лощине, они встретили и дядю Платона — широкой темной ладонью, как совком, он сгребал рой с куста черемухи в большое редкое сито с берестяной обечайкой. Пчел Виктор боялся дико. Не проходило дня, чтобы хоть одна не укусила его — это в деревне-то, где пчел было не так уж много, по два-три улья у редкого хозяина в огороде или палисаднике. Тетя Фекла вечно посмеивалась беззвучно, сидя на крыльце и глядя, как он бегает по улице и отчаянно машет руками, пытаясь отбиться от пчелы. Лицо ему чаще всего удавалось закрыть — в конце концов он падал ниц, уткнувшись носом в мурашок, но в макушку пчела вонзалась-таки. С ревом бежал он к ручью — делать холодные примочки, которые, кстати, помогали мало. Вздувалась шишка, и Анисья, мимоходом погладив по голове внука, добродушно бурчала: «Это что ж ты, друг ты мой ситцевый, никак не возьмешь в толк — не бегай и не маши руками! Ну, пчела. Дак и что с того? Больно ты ей нужен! Летает и летает себе, а ты размахался тут же! Пчела и думает, что ты на нее нападаешь». Нечего и говорить, что пасеку Виктор обходил за версту. И дядя Платон это знал. «А, кто идет-то! — густо, баском гуднул он в тот раз, когда они встретили его в Черемуховой лощине. — Вот опоздал-то, Витюха, нет чтобы раньше тебе подоспеть: у меня, язви его в душу, рой никак не садился. Выметнулся из улья вслед за маткой и давай куролесить! Кружит и кружит! Ну никак не угомонится! Вот что бы тебе тут-то и подойти, парень, да и врезать во все пятки вдоль по лощине — он бы тебя живо приметил».

Леонид Антипович посмеялся, а Генка с ходу подлетел к Платону Алексеевичу и как ни в чем не бывало взял у него из рук берестяной роевник. Утихомирившиеся пчелы сплелись в нем в живой комок.

«Молодец, Генка! — сказал Платон Алексеевич. — Может, пасечником будет, не то что ты, бергал». — Он поерошил волосы Виктора, по привычке обзывая бергалом — городским человеком, и только после этого, степенно оглаживая окладистую бороду, подошел к Леониду Антиповичу, обнялся, расцеловался с ним.

«С возвращением тебя, Леонид! То-то мать твоя Анисья намедни трундила — сон там какой-то ей привиделся, будто гостю быть. А я ишо посмеялся над ней… А оно вишь как обернулось».

Платон Алексеевич был особенно рад видеть племянника Леонида живым-невредимым, утер казанками узловатых пальцев повлажневшие глаза (два сына его из трех и зять, Генкин отец, с войны не вернулись).

Закурили едучий Платонов самосад, заговорили о войне — и о той, какая только что закончилась, и о той, на которой воевал когда-то сам Платон Алексеевич. «Война-лихоманка… Наши-то вон, Семен, Иван и Федор, Генкин отец… Варю жалко, исхлесталась вся, в колхозе одни бабы да мы, старики. Говори, добро ишо, что я дюжаю, пособляю чем могу. Были года — ни картошинки, ни ячменинки в колхозе, — на меде и выезжали. Весь колхоз кормился. Возили медок-то в город да на продукты какие и меняли. И пережили! Грех, грех пасеку забывать, особливо эту, в Черемуховой. А что останется опосля меня? — как бы сам себя спрашивал Платон Алексеевич. — Не вечный же я. А замены-то ведь нету, Леня. Ну, бабу какую поставят — дак без мужика здесь не сладить, силов у бабы не хватит. Я как думал: ребята с войны вернутся — хоть одного да сманю на пасеку…»