Недавние были - [47]

В. Каверин в одной из своих статей, посвящённой Пинегину, очень хорошо сказал: «Две большие любви были в жизни Пинегина: любовь к родине и любовь к Седову».

До сих пор стараясь уяснить себе пути, какими Седов пришёл в роман «Два капитана», властно завладел и душой романа и, как можно с достаточным основанием предположить, душой его автора, я старательно сличал текст «Двух капитанов» с дневниками и другими подлинными документами, соотносил годы романические и действительные, разгадывал зашифрованные в романе фамилии живых людей, приводил высказывания автора, поведавшего нам историю создания романа и его подоплёку, - и всё это для того, чтобы доискаться самого для меня интересного, докопаться корней Георгия Седова в Иване Татаринове. Эти старания и поиски были увенчаны в конце письмом ко мне самого Вениамина Александровича, в котором он без всяких обиняков и столь же четко, сколь и энергично, чёрным по белому, точнее, зелёным по приятно-сероватому, утвердил: «Да, в Татаринове со слов Пинегина я пытался написать Седова».

И написал. И отлично написал. Единственно о чём я, пожалуй, сожалею, читая «седовские» страницы романа, это о том, что, желая сделать Татаринова сколь можно более точным двойником Седова, Вениамин Александрович подчас с излишним, как мне кажется, тщанием старался документировать поступки и действия персонажей романического своего героя, точно копируя дневники, приказы и прочее в этом роде. Мне по душе, когда Каверин более свободен и остёр в романическом повествовании, словом, когда Каверин более Каверин и доверяет своему перу более, чем официальному свидетельству факта. Но это уж его дело. Он хозяин повествования, и всё в нём правит своей волей, своим разумением, сдоим вкусом и своим взглядом на события и людей, судя их собственным верховным судом.

Кстати, в последний раз сверяя мои ссылки на текст «Двух капитанов», я начал просматривать соответствующие места и так увлёкся, что ещё раз прочёл роман от начала до конца. И ещё раз убедился, что «Два капитана» - превосходнейшая вещь.

В заключение главы я хотел бы вернуться к Пинегину, ибо, по чести, он должен венчать разговор о Седове. Я хорошо знал Николая Васильевича Пинегина, был с ним в добрых отношениях, сиживал в его «полярном доме». Он обладал огромным жизненным опытом и огромной силой воображения, которому умел, когда это требуется, давать полную свободу, а когда нужно - сдерживать, подчиняя его капризную изменчивость своей железной воле. Он был талантливым художником, получившим в 1917 году за свои превосходные северные этюды и картины премию имени Куинджи. Он был талантливым писателем, автором многих книг - увлекательно достоверных и романтически окрылённых. Он был, как характеризует его крупный ученый-полярник В. Визе в предисловии к одной из пинегинских книг, выдающимся полярным исследователем. Он был незаменимым членом многих полярных экспедиций - смелый до отчаянности и беспредельно выносливый человек, меткий стрелок, бывалый охотник, умелый каюр, фотограф, кинооператор, географ, гидрограф, когда того требовали обстоятельства - навигатор, штурман и даже капитан, каким довелось ему стать в конце пути «Св. Фоки».

И при всём при том, несмотря на многообразие дарований и способностей, какими наделила Пинегина природа, поражала его удивительная скромность и жизненная непритязательность.

А все-таки, что же доминировало в этом человеческом многообразии? Что правило поступками и устремлениями этой неукротимой натуры? Мне кажется, В. Каверин верно угадал Пинегина, сказав в упоминавшейся мной статье: «У него была душа путешественника». Очень это хорошо и очень точно объясняет генеральную линию жизни Пинегина. Он был вечно в пути. Он шагал, ехал, плыл, летел и снова мчался вперёд и вперёд, и так всю сознательную жизнь. Всю свою жизнь он узнавал и открывал, пристально вглядывался в многозначную мозаику предстоящего и неведомого, запечатляя штрихом на карте, мазком на полотне, пером на бумаге всё разгаданное в необозримом, трудном, полном тайн мире Севера.

Первое своё путешествие на Север Пинегин совершил в 1909 году. Приехав летом к родным в Архангельск на каникулы, Пинегин - тогда студент Академии художеств - отправился оттуда на Мурман. Тридцать лет спустя в Мурманске, рассказывая мне об этом путешествии, Николай Васильевич сказал между прочим:

- Когда я впервые, будучи ещё студентом-художником, попал сюда, здесь, на берегу Семёновской бухты, где сейчас стоит Мурманск с населением в полтораста тысяч человек, торчала одна-единственная охотничья избушка.

Тогда «Север был совсем неведомой страной». Эту последнюю фразу я взял уже не из живой речи Пинегина, не из разговора с Николаем Васильевичем, а из первой главы его книги «Записки полярника», изданной в 1936 году в Архангельске. Там я эту книгу впервые и увидел.

Известный полярный путешественник Роберт Пири, открывший Северный полюс, писал, что «каждый, кто посетил Север, заболевает неизлечимой полярной лихорадкой». На каких бы благодатных широтах после того ему ни довелось жить, его будет неизменно тянуть снова на Север.