Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине - [27]

Передали из дома и сочинения Короленко, которые выслал писатель, — не обманулся Игнат в своей решимости. И теперь можно было продолжить обсуждение рассказов. Пошли в ход даже комплекты «Нивы» — из хроники внутренней жизни России, весьма приукрашенной, Игнат умел извлекать суть явления, доказательно строить разговор о том, как оголтело проводит капитал наступление на права трудящихся, как повсеместно дорожает и ухудшается жизнь.

Ободряюще действовало, когда он, закончив читать свой очередной реферат, вскакивал с нар и, подбежав к настенному календарю, заштриховывал очередной квадратик: день прошел, но он прожит не зря. И строил планы, как снова начнут работу на воле. Но спохватывался: что ж мечтать, когда не было суда и неизвестен срок освобождения?

Вскоре их снова из камеры стали вызывать по одному. В Жиздру из московского союза адвокатов прибыли защитники. Первым вернулся от юристов Уханов:

— Наша судьба — в наших руках!

От его растерянности и придавленности не осталось и следа.

— Как тебя понимать? — насторожился Кубяк.

— Предлагают не быть дураками и не играть в ненужную принципиальность. Надо на суде гнуть одно — политикой не занимались, так, заблуждение одно. В общем, отрекаемся от всего…

Пригласили к адвокатам и Фокина.

В помещении было двое — среднего роста, с добрым лицом, чуть грузноватый Новосильцев и высокий, прямой, суховатый в обращении Корженцев.

Новосильцев приветливо встал, представился, предложил садиться. И, вздохнув, приложил ко лбу, на котором сверкали бисеринки пота, аккуратно сложенный платок.

— Мы бы искренне хотели вам помочь, — начал он безо всяких вступлений. — Но для этого необходимо ваше желание и согласие.

— Любопытно, — пожал плечами Игнат, — Фемида, стоящая на страже существующих порядков, бросает спасательный круг своим противникам.

— Фемида, как вы, вероятно, знаете, беспристрастна. Мы же хотим нарушить этот принцип в вашу же пользу.

— Но для этого мы должны, — продолжил Игнат, — отрицать то, что установило следствие? Товарищи мои мне уже говорили о вашем с ними разговоре.

— Вот именно! Вы правильно меня поняли — отрицать.

Уханов, оказывается, ничего не выдумал, адвокаты в самом деле протягивали им руку помощи. Но как можно вдруг опровергнуть то, что подтверждено даже вещественными доказательствами — нелегальщина, шрифт?.. И, увы, документами о принадлежности к партии.

Второй защитник, Корженцев, щелкнул золотым портсигаром, длинными холеными пальцами достал папиросу, размял ее над пепельницей:

— Хм! Как отрицать? В ваши годы — простительное любопытство: одну книжку у кого-то купили, чтобы прочесть для интереса, другую — нашли. Далее, кто-то после девятьсот пятого года попросил часть изданий припрятать, и вы великодушно не отказали. А того человека, разумеется, и след простыл. С типографскими литерами посложнее, но и здесь можно подобрать объяснение: остались от вашего старшего брата. А он уже отбывает наказание. Списочки же разные — игра в социализм, дань моде… В итоге: два года заключения. А два года почти уже вышли. Так что свобода, как говорится, по чистой.

Дымок от папироски таял. Уголки губ Игната слегка поднялись вверх.

— Иронически улыбаетесь, молодой человек? — на высоком лбу Корженцева собрались неодобрительные складки.

— Да нет, просто подумалось: и все исчезнет, как дым…

— Естественно, — Корженцев распустил складки на лбу и пыхнул новой струйкой.

— И их превосходительства — калужский и орловский губернаторы будут довольны, что во вверенных им губерниях — тишь да гладь, и министр внутренних дел обрадуется — никаких противуправительственных организаций… — продолжал Игнат. — Одна игра несмышленышей, так сказать, по младенчеству и недомыслию… Но самого главного вы не сказали, какого еще отречения ждете от нас.

— Простите, господин Фокин, мы не поняли вас, — встал Новосильцев.

— Отлично поняли. С этого и следовало вам начинать: чтобы я, Кубяк и Павлов отреклись от звания членов Российской социал-демократической партии…

— Ну, это само собой разумеется…

В камеру он вернулся спокойным. Молчание нарушил Уханов:

— Это ведь тактический ход, чтобы купить свободу.

— Свободу не покупают предательством, — жестко ответил Игнат.

— А как?

— Ее завоевывают открыто.

— Вот ты и дооткрывался: три пуда нелегальщины при обыске… Ну ладно, сейчас не о том — надо спасать себя…

Бледность выступила на лице Игната — никогда его не видели таким. Сказал, будто в горле стоял ком:

— Как же мы потом будем смотреть в глаза рабочим, если на суде отречемся от самого святого — от партии? Куда же мы звали их? Ты сможешь это сделать, Николай? Ты, который ездил на Пятый партийный съезд?

— Я лучше умру… — поднялся Кубяк.

— А вы, Алексей Федорович?

— Ты, Игнат, учился у меня в классе, и ты поверил мне, когда я дал тебе первую прокламацию… Как же я смогу?..

Их судили в Калуге. В зале — чиновники, офицеры, гимназисты, среди которых большинство — маменькины сынки да дочки, охочие до сенсаций, погрязшие в сплетнях обыватели…

Не было лишь тех, о ком все время думал Игнат, — заводских, городской голытьбы, бедняков крестьян. Но он знал, что из-за резных дубовых дверей зала до них все равно дойдут его слова.