Нечаев вернулся - [67]

— С точки зрения интересов революции Нечаев подразделяет женщин на три категории, — тоном учительницы начала Сонсолес. — В первой оказываются поверхностные натуры, без сердца и ума, — они-то и составляют большинство представительниц слабого пола; их следует эксплуатировать, подавлять, водить на коротком поводке, а если нужно — безжалостно устранять. Во вторую он зачисляет страстных, деятельных женщин, однако же не помышляющих о борьбе. Этих следует подвергнуть испытанию, чтобы выжившие смогли принять участие в сражениях за Правое дело! И, наконец, третья категория — уже приобщившиеся к революции и одобряющие ее программу действий. Последние становятся драгоценнейшим достоянием революции: «Без их помощи мы ничего не добьемся», — пишет он…

Роже Марру передернуло. Почему она об этом заговорила? Ведь он ни словом не обмолвился о том, что ее отца, возможно, застрелили две молодые женщины. Он не мог знать, что она вспоминала об убийстве Жоржа Бесса.

— Нечаев был безумцем, злодеем, — продолжала меж тем дочь Луиса Сапаты, — человеком, вовсе лишенным угрызений совести, да еще убийцей. Его «Катехизис» почти что автопортрет. Однако знаете что? При всем том, если его сравнивать с киллерами из «Прямого действия», он представляется почти что гением!

Он глядел на Сонсолес, озадаченный ее страстностью. Ее лицо дышало гневом и болью.

— Вы так полагаете? А может, мы здесь сталкиваемся просто с эффектом временного отдаления? И добавьте к этому, что Нечаев сражался против царской деспотии, защищать которую ни у кого из нас нет охоты, — возразил он.

Сонсолес покачала головой.

— Разумеется! — воскликнула она. — Вы правы! Но дело не только в этом! Можно назвать эти тексты безумными. Но в них есть напор. Их можно проорать, удобно декламировать вслух. И даже когда там написана ложь, она изложена ясным языком. А сегодняшние террористы пишут на какой-то тарабарщине. В общем, прокламации боевых групп ЭТА или «Прямого действия» — всего лишь мутная каша, рассчитанная на отпетых дебилов!

Он подумал, что она права.

Вспомнил о редакторских штудиях Маркса, державшего множество корректур, желая найти верное слово и законченное эстетическое обрамление каждого пассажа, часто перегруженного, слишком вылизанного в поисках нужного оттенка (Schattierung[35] — какое чудесное немецкое слово! На него обратил его внимание еще Мишель Лорансон). И мысленно сравнил с текстами «Прямого действия» («Ударить по линии демаркации и противостояния международный пролетариат/империалистическая буржуазия, проявляя ее суть: антагонизм массового сознания и контрреволюционной идеологии, осознанный в своей конкретности и подвергнутый анализу всей совокупностью трудящихся, — и, отправляясь от этого водораздела, конкретизировать совокупный опыт борьбы в рамках глобальной революционной стратегии, способной реорганизовать западноевропейский пролетариат и направить его наступательный потенциал…» и т. д. и т. п. — и так до бесконечности). Сопоставление позволяло измерить глубину падения революционной мысли.

— Вы, наверное, читали прокламацию «Прямого действия» после убийства Жоржа Бесса? — спросила она.

Он кивнул.

— Кстати, вы заметили, что там полно испанизмов?

Он в изумлении воззрился на нее. Нет, он ничего не заметил.

— А вот я сразу сделала стойку, ведь оба языка мне родные, — пояснила Сонсолес. — К тому же я постоянно работаю с испанскими политическими текстами.

Но тут пробка начала рассасываться, Роже Марру проскочил к бульвару Журдан и выбрался на окружную, чтобы добраться до Порт-де-Жантильи и свернуть на автостраду.

Через сорок пять минут, в час дня, они уже сидели у соседки Луиса Сапаты и слушали новости. Сейчас она принесет ключи, и они смогут отправиться за конвертом, который дожидается их в сейфе, укрытом за «Видом Константинополя».

Адриана Спонти тотчас поняла, что теряет Марка. Теперь уже навсегда.

Конечно, инициативу разрыва перехватила она сама, сбежав от него восемь лет назад. Она сбежала, чтобы спасти себя, но и его, разумеется, тоже. Вместе они годились только на то, чтобы круг за кругом погружаться все глубже в адскую бездну.

Но связь между ними не порывалась. И не только из-за Беатрис, отнюдь. Оставалась какая-то невидимая нить, протянутая от нерва к нерву, чувство зависимости и предпочтения, сделавшее их взаимную привязанность чем-то похожим на кровосмешение. Киплинговское «Мы с тобой одной крови, ты и я». Шли годы, они встречались на вернисажах, концертах, приемах, причем совершенно непреднамеренно. Перекидывались несколькими словами или заговорщицки издалека кивали друг другу. Но два-три раза в год случалось так, что по неожиданной прихоти одного из них они оказывались вместе в постели. Однако этого никогда не происходило у него или у нее дома. Хотя у каждого были прекрасные апартаменты, украшенные редкостными вещицами и произведениями искусства, где книги и цветы радовали глаз, а белье чудесно пахло. Но ничто в их мимолетных встречах не должно было им напоминать о былом супружестве, о совместной жизни, устоявшемся порядке вещей, сладости существования в семейном кругу. Они заходили в сомнительного вида гостиницы, дома свиданий, подчас чрезмерно шикарные, а то и совсем простенькие, смотря по настроению или в зависимости от того, что первым попадалось на пути, или от того, каким был день: мрачным или светлым.