Нэцах - [52]

Гордеева на старости лет стала еще невыносимее и бескомпромисснее. Она нежно любила только «свою кровь» — их покойного отца, Петю, и Нилку. А вот своих дочерей недолюбливала. Хотя тетя Рита тоже могла бы приезжать хоть изредка к матери.

Больше всего Вовку мучал запах — разложения, тошнотворной тяжелой стариковской затхлости, кислятины. И это было не просто замершее в нафталине время. У баб Лёли с порога пахло смертью. А точнее, ее присутствием. Похоже, что она пришла за Гордеевой в эту комнату еще пару лет назад и почему-то решила остаться. Смерть, как стариковская трясущаяся собачонка, тявкала и вертелась под ногами, а когда Вовка уходил — с жадностью урча и чавкая, догладывала остатки жизненной силы и скальпельно-острого ума Гордеевой. На самом деле он боялся признаться, что панически боится заходить в этот дом, в этот запах, который моментально напрыгивал на него и впитывался в волосы, рукава, входил внутрь при вдохе. Вовка инстинктивно старался там реже дышать, а потом, выйдя, долго отряхивался и сплевывал на дворовые плиты. Это было страшнее маминого туберкулеза.

— Не ссы, внучок, — пару раз внезапно сказала ему бабка, — это не заразно.

Месяц назад он нашел спасение — гордеевские папиросы. Он таскал по паре штук при каждом визите, а потом прятался с пацанами в сквере и, задыхаясь, курил, чтобы перебить ее страшный запах.

Раз в неделю Женя и Рита делали попытки помыть Гордееву, которая хоть и могла передвигаться, но на гигиену забила окончательно. Помыть получалось плохо, ну удавалось хотя бы обтереть влажной тряпочкой.

— Я не могу ее такой видеть, — шепнула Ритка и аккуратно вытерла глаза, чтобы не размазать подводку, — не могу.

— И что? — закурила Женька. — Я ее всю жизнь видеть не могу, и что ж теперь — пусть подыхает в грязи?

— Давай я тебе денег дам, наймешь кого-нибудь из больницы.

— Себе оставь. Или папирос ей купи. Она любит.

— Возьми сейчас же, ты ж ей готовишь постоянно. А папиросы я ей принесла. Неужели все скурила?

Женька молча сунула деньги в карман. Ритка курила и плакала.

— Ты правда на меня не сердишься?

— А чего мне тебя судить? Я б тоже — могла бы — сбежала б от этого, — она махнула рукой в сторону галереи. — Только у меня должок перед ней. С войны. Да и с рождения тоже, если мама не врала.

Это зависшее ожидание конца тянулось уже полгода. А мадам Гордеева со своим норовом как будто поспорила со смертью и, несмотря на свои восемьдесят семь, пока выигрывала. Понемногу, по дню.

Вовка толкнул дверь:

— Баба Лёля, это я! Не кидайся! Я суп несу! Горячий! — Он поставил тарелку на стратегической табуретке у входе в ее комнату, которая отделялась от коридора старой тюлевой занавеской. Фердинандовна, когда была не в духе, могла запустить в непрошенных гостей чашкой или книгой.

За дверью было тихо. И даже запах как будто изменился. Стал из тревожно-вонючего тошнотворно-сладковатым.

Вовка отодвинул занавеску — Елена Фердинандовна лежала на кровати с закрытыми глазами. На ее лице он впервые увидел совершенно безмятежную детскую улыбку, как будто та стальная пружина, которую она носила внутри, наконец разжалась.

«Майне либе Питер» наконец-то пришел за своей мамой.

Прощай

Зачем Ирод пошел на похороны Гордеевой, он сам точно не знал. Захотелось, а желаний у него после сорок четвертого почти не осталось. Эта апатия была смертельно опасной — так начинается конец. Ирод это знал и умирать не собирался, поэтому подхватывал любые тлеющие искорки интереса и пытался раздуть хоть до какой-то эмоции. Занятная старуха была. Надо бы посмотреть, проводить…

А еще он одним махом мог увидеть все семейство Беззуб, точнее, то, что от него осталось. Тех самых сестер — свою подругу и компаньона Лидию Ивановну Ланге, шаю-патриотку и любовницу его шефа Аньку, Женю, из-за которой к нему попало сразу две крупные рыбы — враг Сема Вайнштейн и настоящий самородок, который он огранил в бриллиант, — Петр Косько. А еще там подросла младшенькая. Говорят, финансовый гений. Любопытно взглянуть.

Любопытно оказалось не только ему. Желающих проститься с Фердинандовной оказалось за сотню. Во двор все шли и шли люди.

Женька расстаралась. Понятно, что она, а не эта бестолочь и содержанка Рита. Все строго, скромно, но оповещены были все — от Еврейской больницы до Облздравотдела. Гражданская панихида по графику. Ведра для цветов, вода для истеричек. У Женьки ни слезинки, как и у остальных сестер. Искренне всплакнула только внучка.

Согласно инструкции Гордеевой, написанной, на удивление, четким для врача почерком, были даны последние распоряжения. Женя была благодарна такой практичности свекрови. Елена Фердинандовна как человек системный еще до войны собрала похоронный набор с ненадеванным бельем, удобными войлочными тапочками, чулками и старым, но заранее вычищенным парадным платьем. Там же были отложены деньги на похороны и два списка — кого приглашать, а кого ни в коем случае не допускать к гробу. Во втором черном списке персон нон-грата значился неизвестный Женьке Василий Петрович. Кроме списков, распорядителям было велено: никаких попов, парторгов, оркестров и красных гвоздик. С поминаниями не засиживаться. И главное — ее знаменитый акушерский саквояж, подаренный Ванечкой Беззубом, положить со всей начинкой к ней в гроб, иначе она будет являться еженощно к мародерам.