Нэцах - [40]

Борька смотрел не моргая, превратившись в фотопленку, впитывая это скользящее мимо него по перрону изображение, насмерть запоминая каждую черту — до чернильного пятна на пальцах… Он не станет ждать, пока поезд тронется, — это было слишком невыносимое зрелище даже для такой скотины, как он. Вайнштейн сунет руки в карманы и, не оглядываясь, двинет с вокзала…

А Ванечка устроится у окна. Саныч радовался: как же им несказанно повезло — не просто поменять билеты, а пробить литерный, да еще и отдельное купе. Ксюша прятала улыбку, наблюдая за мужем, и нахваливала добытчика. Беззуб-младшая никогда не экономила на своем комфорте и была слишком умной, чтобы Саныч узнал, откуда такая удача и главное — во сколько она обошлась…

А Ванечка незаметным движением прижимал локоть к карману курточки — чтобы почувствовать, что там, в глубине кармана, за наглаженным носовым платком лежала шикарная зэковская выкидуха с гравировкой на ручке (настоящая слоновая кость!). Под странной, неправильной советской звездой — вместо пяти лучей у нее было шесть — были инициалы «ИВ» ну и еще какие-то кривые палочки.

Все случилось точно так, как сказал дядя Витя: он вручил ему маленький складной охотничий нож, но потом предупредил, что родители наверняка скажут, что брать подарки от чужих нельзя — и это правильно. Тогда отдашь им. Ванька вспылил, что они никакие не родители, что мамочка в Одессе ждет и пишет ему, а бабушка умерла в Хабаровске. Дядя Витя тогда спросил про папу. Но Ваня папу совсем не помнил — так… что-то совсем далекое и забытое — цветущие деревья, облака, и как он летал, а папа его подбрасывал, а еще был конь! Он сидел на коне с папой, держался двумя руками за гриву и боялся… Тогда дядя Витя совсем загрустил и сказал, что из-за войны потерял где-то своего сына, тоже Ваню и примерно такого же возраста. А потом достал настоящий нож, не заводской. И сказал, что приготовил его своему сыну, но не успел отдать. И пусть им пользуется Ваня. Это будет их тайна. Потому что про своего сына и про этот нож, который он пять лет всегда носит с собой, никто не знает. Ванька дал честное пионерское, что не скажет. Потрогал узоры и заметил, что только одна буква отличается — он Иван Беззуб, как дедушка. Дядя Витя пояснил, что кривые палочки — это знак из другой древней истории, да, почти как у индейцев, но не у них. Палочки эти на старинном языке читаются «Нэцах» и означают «Победа». Всегда и во всем.

А дальше дома все прошло как по-писаному — Ваня поорал немного и отдал обычный нож, а секретный, настоящий, с этим непонятным словом, боевой нэцах он спрятал. «Он теперь будет тебя защищать и как оружие, и как талисман», — сказал дядя Витя на прощание.

Ванька не знал, чем ему так понравился этот чужой дядька. В нем была какая-то непонятная, необычная сила, не такая, как в Сансаныче. Сансаныч был строгий, большой и очень правильный, а дядя Витя — веселый и бесстрашный, и главное — он слушал. Он был первым взрослым, кто с таким вниманием слушал Ванькину болтовню, сопереживал и советовал почти как равному… Жаль, что они больше не виделись…

Дома

Никто не подозревал, что Анька Беззуб в свои сорок с лишком умеет так пронзительно верещать. Как первоклашка, увидевшая под елкой корзинку с котятами и сладостями. Тихая, серая лицом и одеждой, застегнутая до рубца на горле в гимнастерку, Анька орала от восторга, увидев в окошке подходящего поезда своего Ваньку.

Она врезалась в проводника и, сбивая выходящих из вагона офицеров, против потока людей ринулась к нему, потому что пережить эти бесконечные последние секунды перед встречей уже не могла. Материнский инстинкт за годы разлуки пропитал каждый день ее существования, причиняя невыносимую боль и оставаясь единственным смыслом жить дальше.

Анька, не переставая визжать, схватила Ваньку и просто впечатала в себя. Он успел только всхлипнуть: «Ма» и врезаться в металлические пуговицы. Он так же крепко, зверенышем, вцепился в ее рукава и заревел. Ксюха прижала к глазам платочек. Саныч бережно затянул их обратно в купе.

— Ань, Ань, пойдем, уже десять минут так стоите, — потрепала ее по голове Ксюха. Но Анька продолжала обцеловывать и промакивать слезы в макушку сына.

На Фонтане в ее чудом уцелевшей, но буквально пустой даче уже был накрыт стол. Там хозяйничали Женька с Нилой, Лида сидела в тени в Анькином любимом уже совершенно проваленном кресле и ворчала:

— Да как можно так жить! Ну безобразие же.

— Что ты от Аньки хочешь? У нее всегда по-спартански, — буркнула Женя, — я вон все кастрюли свои привезла и тарелки.

— Ну вообще-то это общие тарелки, — задумчиво произнесла Лида, — родительские. Могла бы с сестрой поделиться.

Женька скрипнула зубами, выпрямилась и медленно, не торопясь, выбрала обычный сервировочный нож.

— Эй, Лидка, замри, — улыбнулась она.

Нож вошел в ствол ореха точно рядом с мраморно-белым ушком Лиды. Та в ужасе взвизгнула:

— Ты что творишь?!

— Делюсь фамильным мельхиором, — невозмутимо парировала Женька. — А что? Мало? — Она, склонив голову и ехидно улыбаясь, вращала вилку.

— Уймись, припадочная! Тоже мне — принцесса цирка! — фыркнула Лида и, подхватив со столика книжку, рванула ближе к столу. Присела в кружевной тени на углу.