Нэцах - [39]
Борис решил все обдумать и успокоиться. Он зашел в чайную, где сразу стихли голоса и над столами прошел низкий уважительный приветственный гудеж. Боря обвел блестящими глазами собравшийся здесь сброд.
— Всем за мой счет! Всем по стакану! У меня сын родился!..
Саныч никогда не врал: он просто говорил только ту часть, о которой собеседнику положено было знать, — от партсобраний до выяснения отношений с поставщиками и подрядчиками. Вот и Виктору Семеновичу Гирееву он тоже не соврал, когда сообщил, что принял меры безопасности.
Про то, что тот мутный штымп терся у их дома и в обед болтал с Ксюхиным пацаном, Ильинский узнает через час после Бориного визита. И немедленно рванет домой. Ворвется в комнату Вани:
— Что этот дядя тебе говорил?!
— Ничего, — удивился Ваня. — Мы просто поболтали. Он спросил, когда ты придешь, пожалел, что разминулись. Такой интересный…
— Он тебе угрожал?
— Нет. Сансаныч, ты чего? — насторожился Ваня.
— С собой звал? — настаивал Ильинский.
— Ну говогил (Ванька, когда волновался или был взбудоражен, забывался и начинал смешно грассировать), что можно в море выйти или поехать поохотиться… С тобой… и с ним. Что вы дгузья…
В комнату на крик Саныча влетела Ксюха:
— Он тебе что-то давал? Ну-ка в глаза смотреть! Что дал?! Я точно знаю, что дал! Не врать мне!
Ванька обиженно засопел и полез в карман. Достал складной ножик с резной рукояткой.
— Ну вот, дядь Витя подагил. Спросил, ходил ли я на охоту, и сказал, что у мужчины-охотника должен быть нож. Свой.
— Нож или отец дарит, или в бою добывают! — проревел Саныч. — Ну-ка дал сюда!
Ванька, внезапно ощетинившись, прижал нож к себе и завопил: — Не дам! Это мое! Это мне подарили! Я с ним игаю! А ты вообще со мной не иггаешь! И… И… и… Подарки — не отдагки!
Ксеня, отмахнув рукой Саныча, присела рядом с Ванькой:
— Кыця моя сладкая, это шо за бунт на корабле? Или тебе игрушек мало?
— Я… я… вообще в игрушки не играю уже!.. Я взггослый!.. — закричал Ванька.
— Тем более, — гладила его по руке Ксения. — Тем более… Чужой дядя… Не очень хороший…
— А чего вы его пигогами когмили, если он нехороший? — продолжал истерить Ваня.
— Повторяю, — вмешался басом Саныч, — я за тебя отвечаю. Вместо отца, пока матери не вернем. Нужен нож? Заслужи, докажи, что взрослый, — подарю. Настоящий кинжал или кортик морской. А этот подарок мы вернем. Иначе… Иначе, понимаешь, — тихо и доверительно заговорил он, — у меня из-за него неприятности крупные будут. Понял? — Саныч протянул лапищу и замер.
Ваня всхлипнул и положил в нее нож:
— Все равно так нечестно!
Саныч и Ксеня сидели на кухне. На столе между ними лежал злополучный ножик.
— Вот же ж холера на мою голову! — вырвалось у Ксении. — Вот падла! Все его подарки в скандалы превращаются. Что тогда, шо теперь…
— Не понял? — Саныч ревниво повернул ее к себе.
— Да тихо ты — хлопнула она его ладонью по загривку. — Тихо! Он за Женей ухаживал, когда я младше Ваньки была. Сначала думала — обозналась. Потом поняла: точно он. Блатной. Из воровской семьи. Столько нам гембеля пристроил! Чуть Петьку Женькиного не зарезал… А потом пропал… И я его с тех пор и не видела… Знала, что расстреляли. А тут нате — как черт из табакерки… — Ксеня горько вздохнула. — И шо теперь?
Саныч навернул круг по кухне:
— Не по понятиям ведет себя… Ребенка выкрасть решил?
— Санечка, — встрепенулась она, — а может, в ЧК заяву написать?
— Ага… Давай, и объясни сразу, что мы с ним совместно делали! И это перед отъездом! — Саныч метался по кухне. — Не вариант… никаких ЧК и милиции… Я ему сам устрою!
— Пенку во весь горшок… — устало поддакнула Ксеня.
— Чего?! — не понял Сансныч.
— Да так, ничего! Присказка такая во дворе была, — хмыкнула Ксения.
Саныч присел возле нее:
— Я очень хочу в твой двор. И чем скорее, тем лучше. Тебе долго с бумагами осталось?
Ксеня покосилась на Борькин нож:
— Ну, думаю, с такими новыми вводными дня за три управлюсь. Мебель и бебехи эти все, посудно-постельные, не берем. Только ценности. Все наживем…
— Я не знаю что за… «бе… бебехи[2]»… Но я тебе все куплю! — воскликнул Саныч. — А пока… — он сгреб в горсть ножик, — я пойду кому-то мозги вправлю…
Ксеня вскочила:
— Сашенька, я тебя умоляю…
— Умирать не буду, — остановил он ее. — В драку лезть тоже…
Борис выплюнул зубы в придорожную грязь и отер рот:
— Это что за беспредел? Вы шо, берега попутали?
Самый здоровый из трех дубленых, просоленных и проспиртованных насквозь рыбаков еще разок пнул его сапогом.
— Ты там мурчи шо хошь, но если еще раз близко к Санычу, или к его семье, или к дому подойдешь, предупреждать не будем — пойдешь на корм рыбам. Живьем. И никакие блатные не отмажут.
Он бросил Боре под ноги подаренный Ваньке ножик:
— А их ребятенка тронешь, сука татарская, — обрез в жопу ставлю и курок спущу…
Через три дня Ильинские уедут из Хабаровска. Вайнштейн придет за четыре часа до отправки литерного спецпоезда с военным руководством и важными, вроде Ильинского, гражданскими. Подойти было нереально. Он не собирался рисковать своей жизнью, тем более теперь, когда в ней снова появился смысл и свет. Он, незаметный, неузнаваемый человек, тенью будет из дальнего угла смотреть, как идет по перрону семья товарища Ильинского — Сансаныч с цепким тревожным взглядом, буквально прикрывающий собой холеную Ксюху Беззуб и его такого красивого и взрослого Йоху-Ванечку. Родного такого, его, с такими же непослушными курчавыми завитками чубчика из-под картуза и его, его, вайнштейновскими черными масляными огромными глазами — погибель девкам…
