Небываемое бывает - [77]

А будь моя воля, я бы вечер за вечером рассказывал им о прославленных полях России — полях сражений: поле Куликово, Бородинское, Полтавское, местах великих битв и о прославленных земледельческих полях, садах, усадьбах. В последние годы возрос интерес к старинным усадьбам, связанным с именами известных поэтов, писателей и художников. Это говорит об интересных сдвигах в сознании наших людей. Однако этот интерес односторонен и с перекосом. Тысячи людей смакуют мельчайшие детали интимной жизни поэтов, порой забыв напрочь об их поэзии. В сознании молодых клишируется представление о русском обществе, которое только писало стихи, романы, музицировало и между этими делами критиковало существующий строй. Бессознательно такая модель может становиться программой, коли таковы образцы. Они ничего не знают об усадьбах, где десятилетиями шла незаметная работа, где создавалась мощь страны, где выводили орловских рысаков, бестужевскую, сычевскую, ярославскую породы крупного рогатого скота. Это для них сказал Вергилий: «Дети, пасите коров, как прежде, быков разводите».

* * *

Во второй раз я приехал в станицу прямо из Рязани. А в Рязань я попал из-за григорополисских мальчишек, что крадут коней и скачут в упоении по родной степи. В топоте коня и восторге мальчика мне послышался гул громадного подземного сдвига, того, который в тридцатых годах американские писатели уловили на своем континенте и выразили целый литературный поток емкой формулой-призывом: «Назад, домой!» За две тысячи лет до них величайший из поэтов Вергилий Марон Публий бросил соотечественникам тот же клич. Я перебирал бумаги то из первой григорополисской тетради, то из рязанской. Теперь я знал о лошадях для любителя даже слишком много. Из-за этих мальчишек я до Рязани объездил конные заводы Дона и увлекся историей русского конезаводства. Выспрашивал у коневодов секреты их ремесла. Теперь в станице я уже знал, что лошадь впервые в мире освоена под верх арийскими племенами в южнорусских степях за три тысячи лет до Вергилия. Перечитываю записки, чтобы рассказать мальчишкам станицы то, что мне не давало покоя после первого приезда сюда.

Нельзя было забыть мозоли, скромность и пытливость станичных ребят. Я убедился тогда, что они в главных основах личности крепче и мудрее своих городских сверстников и, что важнее, намного культурнее их! Но уклад и психологический настрой общества против них, и сельским ребятам, и их родителям кажется втайне, что судьба милостива только к городским. Мне хотелось бы внушить им, что они — опора державы и нет культуры выше деревенской.

«Мантуей был я рожден, Калабрией отнят. Покоюсь в Партенопее. Воспел пастбища, села, вождей».

Говорят, эти слова просил выбить на месте своего последнего успокоения один из величайших поэтов Земли, крестьянский сын Вергилий, звавший «отеческих мест постигнуть обычай и способ». Его могилу уверенно показывали еще в новое время. Полторы тысячи лет была местом поклонения гробница поэта, два из трех произведений которого («Буколики» и «Георгики») — агрозоотехнический обстоятельный труд, переложенный в чудные песни, и неразгаданная тайна Вергилия.

В ней ли разгадка любого художественного творчества?

Не знаю, будут ли люди читать через две тысячи лет «Дон Жуана», которого Байрон скромно считал равноценным «Илиаде» Гомера. А вот песни, посвященные разной глубине пахоты, о двоении пара или совет «лишь бы ты почву сырым удобрил щедро навозом» живут и будут жить, пожалуй, пока на земле колосятся поля и зеленеет «мир... что плывет под громадою вогнутой свода».

Этот античный «деревенщик» поставил перед нами труднейшую философскую задачу.

Он создал бессмертные песни «по специальному заказу правительства», как сказали бы сейчас. Песни его подытожили столетия народного земледельческого опыта.

Выходит, производственная тема может быть бессмертной!

Умолк навсегда латинский язык. А вот строки из прославленной четвертой эклоги «мальчик, в подарок тебе земля, не возделана вовсе» волнуют и в переводе, волнуют и зовут за околицу. Мальчик должен помочь родной земле в его станице, где из двадцати тысяч гектаров угодий под пашней все девятнадцать тысяч. Земля, увы, возделана, она живет и плодоносит на пределе. Перепахано все. Ни лугов, ни пастбищ, ни пустырей и выгонов. Мальчик возмется за дело с умом. Сократит посевы и даст сочные луга своему коню. Земля заслужила отдых.

Свойства земли изложу — какое в какой плодородье,

Цвет опишу, и к чему различные почвы пригодней,

Не боялся забвения и мог отважно воскликнуть:

Мчитесь, благие века!

Не могу себе представить поэта более современного, более злободневного и поучительного, чем Вергилий. Не в психоанализе, выходит, не в сюжете и рефлексии, не в критике вечность, а в теме:

Лишь бы и впредь любить мне поля, где льются потоки,

Да и прожить бы всю жизнь по-сельски, не зная о славе.

Потому в этом очерке, если попадутся впредь стихотворные строки без указания имени автора, это значит— они принадлежат Вергилию. Тем самым он по заслугам будет нашим нынче современником и собеседником. Здесь речь о породе, просторе и племени и детях. Вергилий, говорят, более других сельских работ любил пчеловодство, «что до коней, то подбор и у них производится так же». Он знал все о родной земле, «как урожай счастливый собрать, под какою звездою землю пахать». Он с любовью смотрел, как дымятся сельские кровли, покрытые дерном, как лег брошенный в борозду крупный ячмень. Вергилий любил землю и знал, что Рим необорим до тех пор, пока крепок в стране слой мелких землевладельцев, откуда Рим черпал свои победоносные легионы. Он знал, что нет солдат лучше, терпеливее и отважнее, чем из деревни. И в этом его убеждения совпали с помыслами божественного Августина. Спасти от оскудения и запустения сёла— это значит спасти державу. И поэт взял лиру, чтобы привлечь к деревне внимание образованных сограждан.