Небрежная любовь - [8]

Когда он выписал эту мысль в заветную тетрадь и впервые по-настоящему ее осознал, его, кроме прочего, особенно поразило словечко «произвольно». Ему даже сделалось смешно. Ведь и впрямь: природа — это хозяин очень нестрогий. Она позволяет людям жить где и как угодно, только бы они последовательно и регулярно выполняли некоторые — о, весьма немногие! — правила, называемые условиями выживания. Все остальное природы не касается. Мы, думал он, можем абсолютно произвольно верить, например, в Христа и царство божие; можем, наоборот, удариться в атеизм; можем принять магометанство и пойти в Мекку; можем любить славянскую репу или «питаться рисовыми котлетками»; а можем в конце концов начать кушать друг друга. Где, на каких скрижалях записано, что вот это — можно, а это — нельзя? Природа на этот счет молчит, а потому что именно выбрать — дело вкуса. Ведь все правила придуманы такими же глупцами, как и я. Так чем мои правила хуже других?

И он со злым вдохновением кричал вместе со всеми: «Roll over, Beethoven!» — «Убирайся, Бетховен!» — слова знаменитого рок-н-ролла Чака Берри, и, согнувшись, словно его ударили в живот, яростно побуждал к громоподобному гулу... нет, не свой старый контрабас, а маленькое чудовище — электронную бас-гитару, потому что вслед за эпохой «горячего джаза» начиналась эпоха «тяжелого рока», в расцвете славы были «Битлз», и, оснастившись многоваттными усилителями, их рок-группа перешла репетировать в подвал, который служил бомбоубежищем, имел двойные стальные двери, и здесь звук гитар и пулеметный грохот барабана мог, никому не мешая, превращаться почти в ощутимую материю, плотную и вместе с тем текучую, как расплавленный металл...

Каждый вечер, замкнув за собой броневые плиты дверей, они отсекали от себя остальной мир и словно оказывались в подводной лодке, в знаменитой желтой субмарине Джона, Пола, Джорджа и Ринго, которая с каждым часом все глубже погружалась в расплавленные недра земли, в самый ад, который ждал их и которого они нисколько не боялись. В начале вечера, когда погружение еще не началось и субмарина лежала где-то на уровне цокольного этажа большого заводского клуба, они, как бы проверяя готовность всех систем, настраивали аппаратуру, инструменты, слушали магнитофонные записи, пробовали играть, без конца повторяя одно и то же, но вот, наконец, звучала команда: «Начали!», с ревом включались усилители, мигали лампочки на панелях, дрожали стрелки индикаторов, с низкого потолка, с ярких матовых плафонов, забранных металлической решеткой, сыпалась известковая пыль, будто подвал и впрямь бомбили, а они азартно, в плотном всесокрушающем ритме проходили один слой музыки за другим, ненадолго останавливались, курили, перебрасывались парой фраз и вновь подключали гитары к усилителям, уже нагретым так, словно из них вели стрельбу. Через час-другой в подвале, где было всего семь-восемь человек, становилось тесно и жарко, струны гитар, металл саксофона, кожа барабанов приобретали теплоту человеческих рук, а старое пианино со снятыми крышками и хищно воткнутым в его нутро микрофоном становилось похожим на распластанную тушу какого-то черного морского животного, в плоском брюхе которого виднелись ряды бело-красных ребер и туго натянутые пучки отвердевших жил. Да и сами они, прижимавшие к потному телу, к красным губам блестящие, фантастически изогнутые инструменты, походили порой на группу молодых вурдалаков, которые еще не вполне овладели своим странным ремеслом, но увлеченно следуют его ритуалам. Она же, сидевшая где-нибудь в углу на столе и с полузакрытыми глазами сомнамбулически дергавшая головой в такт тому, что они играли, была и впрямь как молодая пьяная ведьма, разжигавшая в себе желания для новых грехов...

Почему же он в эти минуты не в силах был на нее смотреть, почему не хотел простить ее, если сам то и дело внушал себе, что все, абсолютно все не имеет значения? Почему, как ни старался он быть равнодушным, эта зима так истерзала его, что, возвращаясь ночами домой, он боялся поднять голову, боялся встретить взгляд зловещего черного неба, усыпанного острыми звездами, такими мелкими и злыми, словно это была пыль толченого зеркала, а мириады сверкающих в свете фонарей иголок, медленно оседавших на землю, только усиливали это чувство, обостряли головную боль, безжалостно вонзаясь прямо в поверхность обнаженного мозга. Он чувствовал себя потерянным, усталым, больным, не знающим ответа на самые простые вопросы.

«Я не знаю, кто меня послал в мир, я не знаю, что такое мир, что такое я. Я в ужасном и полнейшем неведении... Я вижу эти ужасающие пространства Вселенной, которые заключают меня в себе, я чувствую себя привязанным к одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я помещен именно в этом, а не в другом месте, почему то короткое время, которое дано мне жить, назначено мне именно в этом, а не в другом пункте целой вечности, которая мне предшествовала и которая за мной следует. Я вижу со всех сторон только бесконечности, которые заключают меня в себе, как атом; я как тень, которая продолжается только момент и никогда не возвращается. Все, что я сознаю, это только то, что я должен скоро умереть; но чего я больше всего не знаю, это смерть, которой я не умею избежать. Как я не знаю, откуда я пришел, так же точно не знаю, куда уйду... Вот мое положение: оно полно ничтожности, слабости, мрака».