Небом крещенные - [86]

Тоже недавний замкомэск, капитан.

XIV

С первой же встречи он многим не понравился: говорил сбивчиво, упирался в грудь собеседнику тяжелым взглядом, жуя каменными челюстями. Может быть, он только напускал на себя такую строгость, еще не освоившись с новым служебным положением, но атмосфера отношений в эскадрилье сделалась напряженной.

Вадиму пришлось кое в чем перестраиваться. Иные нововведения вызывали у него противоречивое чувство, но он пока воздерживался от спора, понимая, что командир еще не нашел, еще только ищет точки приложения своих сил. Он старался ему помочь, он подавал летчикам пример исполнительности в служебных делах, а сам невольно вспоминал, как все-таки хорошо было работать с Валькой Булгаковым, несмотря на его упрямство и заскоки. Валька, кстати, прислал недавно письмо, сообщил, что поступил в академию с ходу и учится нормально. Живут у родителей жены, условия такие, что некоторым военным даже присниться не могло.

Новый командир держал под строгим контролем самостоятельную тренировку летчиков. Вадиму казалось, что осторожность подобного рода излишняя — ведь все классные летчики, все допущены к полетам в облаках, ночью, в стратосферных высотах. Мало-помалу комэск отобрал у Вадима право выпускать летчиков в воздух и решал этот вопрос сам, только сам.

Комэск хотел избавиться от предпосылок. Он боролся с ними решительно, ему хотелось выкурить их, как комаров. Но летная работа — это все-таки такая работа, где без риска не обходится. Новый комэск избегал риска, и вот…

Все же это случилось однажды ночью, в самом конце ночных полетов, когда уже собирались заруливать.

Заходил на посадку последний самолет. Пилотировал его командир звена, опытный ночник. Вышел на приводную радиостанцию, точно выдержал снижение, а перед самой землей, когда уже вспыхнул голубовато-желтый луч посадочного прожектора, — заторопился и потерял скорость. Офицер, дежуривший "на подходе", не успел воспользоваться своей радиостанцией, чтобы подсказать. Закачавшись без скорости, истребитель свалился на крыло. Ткнулся в землю, в пни, не дотянув до посадочной полосы всего-то сотню метров.

Те немногие, кто следил за посадкой командира звена, видели: самолетные огоньки — зеленый и красный — нырнули вниз и пропали. Удара, треска вроде бы никто и не слышал.

Обломки, искореженные части самолета разнесло на большое расстояние. Труп летчика был изуродован до неузнаваемости.

Утром члены аварийной комиссии топтались на том месте, мерили рулеткой и разглядывали свежевырытые борозды. По их представлениям, катастрофа выглядела так: удар крылом о пень, переворот на спину, последующий удар кабиной о другой пень, перелом фюзеляжа… Летчик, якобы, не заметил своей ошибки до последней секунды, не принял никаких предосторожностей…

Может быть, так, а может, несколько иначе. Трудно восстановить картину, когда от самолета остались мелкие обломки и летчик погиб, не успев передать почему.

Налетело в полк начальство. Разбирались, искали виновника. Начальники-летчики высказывали предположение, что были какие-то неполадки с матчастью. Начальники-инженеры отрицали это и старались выискать малейшие нарушения в организации полетов. Спорили до хрипоты, прежде чем записать очередную строчку в акт. Понимали, что за катастрофу многие поплатятся. Нового командира эскадрильи наверняка снимут, Богданову, руководившему в ту ночь полетами, объявят строжайшее взыскание, инженеру эскадрильи и технику самолета — тоже несдобровать. Всем достанется.

А главный виновник уже не ответчик. Гроб с телом погибшего установили ненадолго в офицерском клубе. Врачу пришлось поработать, чтобы с помощью кремов, пудры и пластыря как-нибудь замаскировать следы ранений на лице летчика. И потому подбеленное, припудренное лицо утратило черты, некогда присущие одному ему. Полковой врач был хорошим врачом, но неважным скульптором.

Негустая, недлинная вереница гарнизонного люда прошла мимо гроба, установленного в клубе. Прощание длилось едва ли час. Все это время стояла у гроба жена, державшаяся на расстоянии. Это была интересная, молодая женщина. Черная шаль лишь подчеркивала ее красоту.

Проходил мимо гроба Зеленский. Кивнув на женщину, пробурчал, чтобы услышали летчики:

— А ей горе невеликое. Она уже присматривает себе очередного.

Может быть, его слова услышала и женщина — вздрогнула, как от удара током. Уходили из фойе последние. Она к гробу не приблизилась. Не могла она заставить себя склониться над обезображенным лицом-маской, поцеловать. Еще вчера она видела его дома — бравым таким, добродушным здоровяком, еще не остыло у нее на груди тепло его страстных мужских объятий, еще звучал у нее в ушах его голос, беззаботно громкий голос человека, привыкшего к аэродромному шуму. Таким остался в ее сердце муж. Она думала о нем, отворачиваясь от маски в гробу с содроганием, мысленно она не переставала говорить с тем, живым. На глазах у нее не было слез.

Траурная мелодия прозвучала коротко и улетучилась, развеялся дымок пистолетного салюта, встал на окраине скромный обелиск со звездочкой.

Реактивный гром на аэродроме возвестил о том, что жизнь и служба продолжают свое течение.