Небом крещенные - [42]

Разговор Остроглазов начинал обычно с того, что доставал пачку "Беломора" и угощал всех по очереди, хотя у летчиков в карманах был тот же "Беломор", который им выдавали на паек. Морщинистая, светящаяся добротой улыбка расцветала на лице Остроглазова, когда он протягивал свою пачку, — как не взять папиросу?

— Сегодня на ваших глазах свершился настоящий подвиг, товарищи, — уже серьезно сказал Остроглазов.

Сбежали улыбки с лиц, умолкли голоса. Согласно кивали головами: да, подвиг, иначе это не назовешь.

Бровко спросил:

— Как они сели? Что-нибудь известно?

— Приземлились удачно, все живы. Ко кто-то ранен: летчик или штурман, — ответил Остроглазов. — Сейчас там, на КП, уточняют. Сами понимаете, как трудно получить сведения, ведь прямой связи с наземными войсками у нашего КП нет.

— Товарищ, конечно, героический, — в раздумье сказал Бровко. Шлемофон его висел на поясе, пилотку он где-то оставил, на непокрытой голове пламенем горел рыжий чуб. — И весь экипаж героический. Но напрашивается мысль: так ли уж много мог добавить один экипаж к бомбовому удару всего полка? Двадцать семь самолетов вышло на цель или двадцать шесть… Велика ли разница?

Остроглазов склонил голову набок, оценивая то, что сказал командир звена.

— То есть ты ставишь вопрос так, товарищ Бровко: поступок героический, но какой в нем смысл?

— Не совсем так, конечно…

— Неправильно рассуждаешь, товарищ Бровко, — Остроглазов повторил с ударением: — Неправильно!

Вокруг них собрались все летчики эскадрильи, только Богданова не было: разговаривал в землянке с кем-то по телефону.

— Если так рассуждать, то что ж получится в конце концов? — запальчиво продолжал Остроглазов. — Идет рота в атаку, а один отстал: их, дескать, много, без меня захватят траншею противника, В другой раз найдутся еще желающие отсидеться, потом еще. Дойдет до того, что одному ротному командиру придется кричать "ура" и стрелять из автомата.

— Вы утрируете, — обиженно промолвил Бровко. Он любил книжные словечки и был начитан.

— Нет, ты меня дослушай, — Остроглазов взялся за шлемофон, висевший у Бровко на поясе, будто хотел удержать собеседника. — Любое подразделение чем сильно? Тем, что каждый солдат рвется вперед, умело используя свое оружие. Каждый! Огневая мощь роты складывается из выстрелов солдат, если так можно выразиться…

— Это ясно как день. Это аксиома коллективного боя, — заговорил Бровко, прерывая увлекшегося Остроглазова. — Но позвольте: обязан ли солдат вашей пехотной роты идти в атаку, если он ранен?

— Нет! — Остроглазов резко взмахнул рукой. — Не обязан.

— Аналогичный случай и тут.

— Да, мог не лететь, но полетел. И скажу тебе, товарищ Бровко, откровенно: важно не то, что он вложил и свою бомбу в полковой удар, а то, что он, горящий, раненый, все-таки полетел. Тут тебе сила морального духа, беззаветная храбрость, самоотверженность — все что хочешь.

Молодые летчики в спор не встревали, но то и дело поддерживали парторга одобрительными замечаниями. Никто не склонился на сторону Бровко, но и открытых возражений не было слышно. Что ты будешь тут говорить, если у того же Бровко около десятка сбитых на боевом счету?

А Остроглазов уже опять улыбался, щедро оделяя летчиков папиросами из своей пачки.

Вадим спросил:

— Про Костю Розинского ничего не слыхать, товарищ капитан?

Остроглазов сразу помрачнел. Неопределенно пожал плечами.

— Оттуда последних известий по радио не передают, — заметил Булгаков, покосившись на Зосимова холодно и насмешливо.

"Всюду ты свой нос суешь", — подумал Вадим, но ничего не сказал.

Зеленая ракета, расчертившая небо наискосок, положила конец разговорам.

Через несколько минут летчики уже были в небе. Вот так и бывает в истребительной авиации: от покоя и дружеской беседы — да в бой. Без предисловий.

Завязался групповой воздушный бой, какие в сорок четвертом году были уже редкостью: с обеих сторон собралось больше сотни самолетов. ЯКи, "Лавочкины", "месершмитты", "фокке-вульфы" — все это скопище техники вертелось в громадном объеме воздушного пространства, дышало огнем, тревожно ревело, как перед кончиной света.

В таком бою почти не чувствуется общего тактического плана, бой расчленяется на множество эпизодов, в которых судьбу решают командиры восьмерок, четверок и пар. Наземная радиостанция подсказывает лишь изредка, когда какой-то маневр развертывается на глазах у наводчика и что-то в нем не так.

Булгаков с Вадимом расщепили пару "мессершмиттов", которая неожиданно вывернулась перед ними. Один из немцев, спасаясь от огня, стал круто пикировать, и Вадим погнался за ним.

Пикировать с полным газом — это страшно: скорость растет мгновенно, машина вся дрожит, стрелки на приборной доске трясутся, как перепуганные птенцы, вот-вот выскочат из своих гнезд. "Мессершмитт" скользил впереди довольно близко. Вадим бил по нему короткими очередями из пушки и пулеметов. Видно, как срываются клочья обшивки с хвоста и фюзеляжа, но проклятый "месс" упрямо не хотел гореть.

Ручка управления вроде бы сама подается назад, на вывод из гибельного пике.

И тут прозвучал негромкий, уговаривающий голос наземной радиостанции: