Небом крещенные - [112]

— Дубровский!.. — сказал он в трубку, прерывая затянувшуюся речь собеседника. — Александр Иванович, ты сколько лет командиром части работаешь?

Ответа, видимо, не последовало. Подобный вопрос мог, конечно, обидеть. Но возбужденного летным происшествием и ночным разговором Булгакова не смущало то обстоятельство, что Дубровский постарше возрастом и что не кто иной, как инструктор Дубровский, обучал когда-то курсанта Булгакова технике пилотирования на ЯКах.

— Четыре года на вышке, если мне память не изменяет, — продолжал в снисходительном тоне Булгаков. — И до сих пор считаешь, что летное происшествие может вот так, Просто из яйца вылупиться?

Наконец телефонная трубка, будоражившая весь дом, была брошена на рычаг.

Булгаков полулежал на кровати, опираясь на локоть, и курил. Лампочка-ночник освещала его сбоку, давая сильные полутени. На нем была тонкая белая сорочка первой свежести, только слегка примятая. Обветренное, смуглое от мороза и зимнего загара лицо выглядело на фоне дорогого белья, пожалуй, контрастно. Чуть припухлые щеки, свежие губы, проступившая к вечеру золотистая щетинка на подбородке делали лицо мужественно красивым. Так казалось Елене, наблюдавшей за мужем все время, пока он говорил по телефону и теперь вот, лежа, курил. Ока прильнула к своему Вальке, обняла так крепко, что у самой дух захватило. Он улыбнулся ей в ответ и поцеловал, но сделал плечами едва уловимое движение, будто хотелось ему сбросить дополнительную тяжесть. Для этого человека, по-юношески неуемного в своей небесной страсти, ничего сейчас не существовало, кроме аэродрома, где при посадке сверхзвукового истребителя не выпустился тормозной парашют. В сердце Елены боролись два чувства — обида и любовь. Конечно же, верх взяло последнее, то самое, которое водит Елену, как на веревочке, за Булгаковым — с Востока на Кавказ, с Кавказа — на Север.

Она негромко молвила что-то невнятное. Булгаков переключил на нее свои глазищи, именно переключил, как оптические приборы.

— Ты что, Леночка?

— Пошел прочь! — крикнула она совсем не зло и укрылась одеялом с головой…

Утром полковника Булгакова долго не выпускали в воздух его земные дела. Принес срочные бумаги на подпись кадровик, подкинул толстую папку документов для чтения делопроизводитель, потом вошел в кабинет, втискиваясь плечом и не спрашивая разрешения, начальник политотдела. Этот через несколько минут завладел умом и душой Булгакова полностью и заставил его активно включиться в партийные и комсомольские мероприятия, намеченные на ближайшее время. С докладом на партактиве лучше выступить, конечно же, Булгакову, как считал начальник ПО. С прибывшими в подразделения молодыми офицерами также надо бы опять-таки лично побеседовать командиру. А завтра — заседание горкома партии. Валентину Алексеевичу надо так спланировать свою работу, чтобы в пятнадцать ноль-ноль быть в горкоме.

Иногда в сознании Булгакова начинала вертеться, набирать силу пружины бунтарская мысль: у него множество помощников, и пусть бы они занимались каждый своим участком, не отрывая командира от главного дела, от летной подготовки. Но он ни разу так и не высказал эту мысль ни ближайшим своим помощникам, ни тем более начальнику политотдела. В те вопросы, которые перед ним ставили, вникал, на собрания, где он должен был сидеть в президиуме, являлся. Но когда Булгаков входил в командный пункт и занимал свое рабочее место у светоплана, на котором живо отражалась вся динамика воздушной обстановки, он жестко подчинял всех и все решению командирской задачи. Никто не смел перечить ему в вопросах летной подготовки. Помощь и совет он тоже принимал далеко не всегда, будучи как летчик и как организатор летной службы на голову выше других офицеров штаба.

Теперь же, в штабном кабинете, Булгаков прислушивался к тому, что ему толковал со знанием дела то один, то другой его помощник, Иные документы он пробегал глазами и что-то запоминал для себя, иные подписывал не читая, полностью доверяя офицерам, готовившим приказ вниз, или донесение вверх.

Если бы командир сидел вот так за письменным столом весь рабочий день, круговорот докладов, уточнений, личных вопросов продолжался бы нескончаемо. Но Булгаков уловил момент, когда можно было оторваться от текущих дел, уже не таких важных, как те первые, утренние. Он решительно встал и надел папаху, надел ее одним махом, этак молодецки, чуть набекрень. Взглянул на часы.

— Я полетел к Дубровскому.

Все находившиеся в кабинете поняли, что больше ни одкой бумаги полковник не возьмет в руки, смирившись, захлопнули свои папки.

Булгаков сбежал вниз, гремя каблуками по деревянным ступеням. С утра он был сегодня одет в летное обмундирование, а потому приказал водителю: прямо на аэродром. "Волга" помчалась, вздымая на крутых поворотах снежную пыль.

Через каких-нибудь тридцать минут Булгаков был на том же самом аэродроме, куда летал вчера ночью. По земным понятиям и меркам туда далеко, по небесным — рукой подать.

На "газике" Булгаков проехал по взлетно-посадочной полосе, кое-где останавливаясь. Место, где были видны следы заторможенных самолетных колес, осмотрел тщательно. Потом подъехал к спарке, так и стоявшей за ограничителями с подломанным передним колесом. Машина опустила нос и задрала хвост, будто большая птица, клюющая зерно. Булгаков обошел вокруг нее. Хмурое молчание, отяжелевший подбородок, набухшие щеки красноречиво свидетельствовали о настроении полковника. И все сопровождавшие его старались не проронить ни слова. Кто первым заговорит, на того может и обрушиться начальственный гнев, уж это известно. Напряженное молчание достигло крайнего предела — казалось, чиркни кто-нибудь зажигалкой, и оно взорвется.