Небольшие повести - [83]
- Ну давай не замазывать! - потерял терпение председатель. - Давай размазывать. Звони на весь район. Вот в «Красном борце» посмеются.
- А отсюда станут делать вывод обо всей нашей идеологической работе, - вздохнул Белоус.
- Так что же, по-вашему?! Простить ему?! Помалкивать?! Потакать?!
- Кричи шибче! - сказал председатель. - Шуми, чтобы вся деревня слышала.
- Тем более на пороге юбилея, - сказал Белоус, до которого только теперь вопрос стал доходить во всей своей тонкости. - Гостей назвали, из области приедут руководящие товарищи. А у нас заместо надоя такая склока между собой.
- А вот что мы сделаем, - оживился председатель. - Мы с ним сами расправимся. Прав бригадир - принципиально ставит вопрос. Мимо таких уродов проходить нельзя. Я предлагаю вот что: а если мы его на щит не вывесим? Вот ему будет пуля! Других всех вывесим, а его - нет! Согласен?
- Согласен, - отрубил Пастухов. - Спокойной ночи.
И пошел.
- Работа с людьми - великое дело, - сказал Белоус. Он постоял, послушал дождь, вздохнул. - Химия-то мокнет… Перетаскать бы мешки, под навес бы… - и отправился спать.
Шаги Пастухова затихали в глухом конце заулка.
Самая короткая стежка до избы Бугровых вела отсюда задами, вдоль огородов и риг. Но ночью, да в грязную погоду, любой и каждый вернулся бы на шоссе и пошел бы по асфальту, по улице, освещенной фонарями и окнами.
Я сердцем чуяла, что Пастухов поворотил не домой, а в другую сторону, караулить Алтухова.
Об этом, видно, подумал и председатель. Он сказал тихонько:
- А ну, пошли поглядим.
Я сказала, что не пойду.
- Как это - не пойду?
В сердцах я не стала ничего выдумывать.
- Очень просто! С вами не пойду - и все!
- Надо бы тебе беспокоиться о людях.
Тут меня вовсе взорвало:
- А вы беспокоитесь? За Пастухова, за Игоря Тимофеевича боитесь? Плевать вам на них! Только об себе думаете…
- Да ты на кого хвост поднимаешь? - Он внимательно поглядел, я ли это. Потом устало махнул рукой и отправился один.
Хотя я понимала теперь, что усталость и тяжелые вздохи председателя - одно притворство, мне стало чего-то совестно. Я нагнала его, пошла рядом.
Минут пять молчали. Потом председатель как ни в чем не бывало сказал:
- Ты бы хоть в хор бы его затащила. Сколько тебе раз указывали: человек сложный, с заскоками, убеждениям не поддается. Только коллектив сможет отстругать его, как положено, сбить с него излишние сучки и занозы. А ты ходишь за ним, все равно как часовой за арестантом, а толку никакого нету…
На краю деревни, возле моей избы, стоит березовый колок. Такие там растут милые березки. Сейчас, в темноте, их не видно. Слышно только, как дождик ищется в листьях.
- А ну-ка, пойди глянь-ка туда, - велел председатель.
Я забоялась.
Он сам перепрыгнул канаву, потоптался на опушке и сказал громко:
- Вон он где затаился!
Никто не отозвался. Частый шепот мокрых листьев доносился из колка.
Председатель простыл и ушел.
А я так и стояла на дороге, хотя меня всю колотило. Пастухов где-то здесь, совсем близко. Пройдя заулок, он, конечно, своротил налево, дошел верхней стежкой до двора Чикуновых, нащупал кучу деталей раскулаченного дизеля, выбрал железяку поувесистей, проверил, не стоит ли у Алтуховых ворот подвода, и притаился где-то здесь, за деревьями. Мне виделось это ясно, как во сне. Я хорошо изучила Раскладушку.
Дождь кончился, было совсем тихо. Уши устали и слышали то, чего вовсе не было, то вроде кто-то крался за спиной, то вроде хихикал.
И когда раздался знакомый, деликатный постук палочки по асфальту, я сперва подумала, что мне тоже мерещится.
А палочка поклевывала все ближе, и я, наконец, уверилась, что идет дядя Леня.
Я бросилась навстречу и с ходу стала жаловаться и на председателя, и на Белоуса, и на Раскладушку. Дядя Леня вздыхал и кивал головой, будто все ему было давно известно.
Мы вернулись к березкам.
Дядя Леня прислушался и позвал:
- Виталий?
Никто не отозвался.
- А я тебя слышу, - дядя Леня показал палочкой. - Вон там слышу.
Мы подождали еще немного.
- Как хочешь. Хочешь молчать - молчи. Одно пойми: как бы мы с тобой ни кувыркались - паички нашей не вернуть. Ничего от нее не осталось, кроме светлой памяти.
В рощице молчали.
- Ну ладно, докопался ты до истины. А спроси покойницу: хочет она, чтобы ты докапывался? Не понравится ей это. Не одобрит. Было бы надо - сама бы написала: «Так и так - прошу не винить». Знаешь правду - и молчи.
- Значит, зажег свечу и спрячь в карман? - послышался голос Пастухова, и сам он, мокрый, в пиджаке с поднятым воротом, прыгнул на обочину. В руке у него была железная шоферская монтировка. Так я и знала!.. - Правда светить должна, - сказал он еще. - Правда требует дела. В кармане она только душу жжет.
- Живого человека по темени тяпнуть - это, по-твоему, дело? - спросил дядя Леня.
- Я не хотел тяпнуть… Я хотел взять его за шиворот и выволочь на народ, на свет его выволочь. Я хотел но закону, а меня за руки держат… Ступайте, дядя Леня, домой. Простынете.
- Сейчас пойду. Убьешь?
- Там будет видно.
- А про себя подумал?
- Мне все равно. Меня поймут.
- Понять - может, поймут. А срок дадут. Как же тогда твои трактора, скорости?
- Устал я, дядя Леня. Мне все все равно.
